«Что-то должно было улучшаться…». Разговоры со Штефаном Мюллер-Домом и Романом Йосом - Юрген Хабермас

к фрейдовской глубинной герменевтике (важными в этом плане оказались еще исследования Альфреда Лоренцера). Аналитическая «беседа» есть метод. Она направляет врача к диагностически плодотворной коммуникации; цель – осознание пациентом своих собственных бессознательных мотивов. Эта модель рационально ориентированной глубинно-герменевтической языковой практики позволяет проникнуть во внутренние взаимосвязи между логосом, понимаемым как слово, и логосом в значении разума. Через аналитическую практику разрешения невротических патологий выявлялась сама рациональная структура языковой коммуникации. В этом смысле оказывается, что уже мое раннее увлечение психоанализом и герменевтикой наставляло меня на путь к формальной языковой прагматике, которую я позднее разработал в духе теории речевых актов.

Но в более поздних Ваших работах, включая последнюю книгу, о Фрейде нет практически ни слова.

В поздние годы я перестал ссылаться на Фрейда – это в целом почти верное наблюдение. Я исходил из того, что в этом гораздо лучше разбирается наш сын: теперь он профессор во Франкфурте и на новом витке продолжает ту профессиональную традицию, которую заложил там Александр Митчерлих. Но Фрейд по-прежнему для меня важен. Даже сам я был удивлен, насколько он для меня, оказывается, важен, когда ко мне обратились с просьбой написать краткий, сжатый очерк о нем в «книгу для чтения» под названием «365×Freud», – сейчас она уже вышла[15]. В своем комментарии к знаменитой фразе «Категорический императив Канта является, таким образом, прямым наследием эдипова комплекса»[16] я постарался разрешить определенную двусмысленность, искажающую подлинный замысел Фрейда. У него я-отдаленное Сверх-Я выступает в качестве внутрипсихического представителя репрессивных общественных норм, в то время как я-приближенное Сверх-Я перебивает Я – пока оно играет роль защитника личных прав и интересов – голосом совести, которую Я сознательным образом приобрело.

По итогам интроекции родительской власти, то есть в эдиповом комплексе, все еще не выделяется двойная роль репрессивного Сверх-Я и Сверх-Я как критической или совестной рационально-автономной инстанции: детское Я черпает силы, прозревая собственную зависимость от других, от поведенческих образцов. Взрослея и все больше отдаляясь от изначально «слепого» принятия родителей как примеров для подражания, ребенок учится различать подавляющего и примерного отца; так впоследствии складывается различие между фактическим авторитетом действующих общественных правил, с одной стороны, и нравственно обоснованным авторитетом – с другой; Сверх-Я в своих «словах», обращенных к Я, уже не смешивает эти два типа власти. Подросток в ходе онтогенеза учится различать авторитет общества и собственное нравственное суждение. Принимая во внимание этот внутренний конфликт, можно сказать, что свободен в своем действии только тот человек, который научится подчинять свою личную волю тем нормам, которые соразмерно удовлетворяют и всем другим интересам. Такой акт обобщения есть ядро категорического императива, и в каждом случае он становится личным достижением действительно взрослого человека. В этом смысле между Фрейдом и Кантом можно усматривать последовательную взаимосвязь; так что не стоит поспешно записывать Фрейда в чистые натуралисты. Рационально-автономное представление о «силе Я» или, например, понятие о рационально-направленном осознании как терапевтическом способе усилить инстанционное Я как таковое – все это нуждается в философском истолковании, а иначе просто невозможно по-настоящему понять ни само учение об инстанциях, ни идею о выяснении бессознательных мотивов как цели лечения. Разумеется, нормативное содержание этих понятий никак не должно восходить к тем нормам или ценностным установкам, которые различаются между собой от культуры к культуре. Фрейд пользуется понятием о разуме, которое никаким образом не зависит от контекста. Разум – это способность к обоснованному пониманию, которое, в свою очередь, развивается как мотивирующий импульс в образе «силы Я»; если обоснованное понимание становится результатом успешного анализа, то во многих случаях запускается процесс саморефлексии с последующей мотивационной переменой.

Обратимся теперь к Вашей первой крупной публикации: что подтолкнуло Вас к исследованиям структурной трансформации публичной сферы, что побудило Вас выбрать эту тему для своей габилитационной диссертации? С одной стороны, понятно: в первое федеративно-республиканское десятилетие социологические исследования общественного мнения очень высоко ценились. К тому же проблема демократического переустройства средств массовой информации была, очевидным образом, исключительно актуальна. Но откуда происходил импульс к теоретическому переосмыслению всего комплекса «публичной сферы»? Может быть, инициатива исходила от Вольфганга Абендрота или от Адорно? Как так вышло, что Вы напрямую ссылались на теорию полиса у Ханны Арендт? Как Вам в руки попала книга «The Human Condition» – случайно, среди множества других англоязычных работ по теме публичной сферы? Так же, наверное, Вы познакомились с теориями Ч. Р. Миллса и Джона Дьюи, в англо-американском пространстве уже сравнительно известными на тот момент?

Тему я выбрал и разрабатывал по собственному решению. Импульс шел от моего разочарования: тогда складывались совершенно чуждые мне политические взгляды, зарождалась не менее чуждая политическая воля; и в целом я был разочарован репрессивной атмосферой аденауэровской эпохи. Дальше отвечу на череду Ваших вопросов в обратном порядке: книгу Дьюи о публичной сфере, вышедшую в 1927 году и впервые переведенную на немецкий в 1996‑м, я на тот момент еще не знал[17]. Некоторое влияние Мида и Дьюи я испытал лишь в шестидесятые годы, когда преподавал во Франкфурте. На известную книгу Ч. Р. Миллса[18] я действительно ссылаюсь под конец «Структурной трансформации», но лишь мимоходом. «The Human Condition» Ханны Арендт я прочел сразу же, как только эта книга вышла; работая над «Структурной трансформацией», я вспомнил восторженное описание полиса у Арендт, но произошло это скорее случайно. В самой книге меня удивило, на самом-то деле, совсем другое, а именно – очевидное сродство между выразительным описанием структуры типов действия у Арендт с очень похожими размышлениями у раннего Герберта Маркузе, опубликованными еще в начале тридцатых годов в социал-демократическом журнале «Die Gesellschaft»[19]; Маркузе тоже, как и Арендт, вдохновлялся анализом «жизненного мира» у Гуссерля и Dasein-аналитикой у Хайдеггера.

Вольфганг Абендрот узнал о существовании моей диссертации (на тот момент уже полностью готовой), лишь когда я обратился к нему – последнему! – после неудачных попыток найти себе руководителя в лице Плеснера, Шельски, Бергштрессера или Мюльмана. Сподвиг меня мой друг Спирос Симитис. Открытость и приветливость Абендрота тогда, без преувеличения, спасли мою академическую карьеру. Адорно, если правильно помню, я показывал только черновик начальной главы. В 1959 году я впервые рассказал ему о своем желании получить профессорское звание, а Хоркхаймер вскоре отверг это предложение; больше мы с Адорно не обсуждали содержание моей работы. Однако после моего увольнения он, при содействии Гадамера, запросил для меня габилитационную стипендию в «Немецком научно-исследовательском обществе». Что касается внешнего влияния, то, разумеется, для такой темы, развитой с точки зрения критической социальной теории, немаловажную роль играли работы Канта, Гегеля и Маркса. Теперь же скажу о научных мотивах для выбора данной темы.

Как вы отметили, в социологии понятие о публичной сфере долгое время увязывалось только с изучением общественного мнения. У меня был более амбициозный проект. Как ясно из подзаголовка, я стремился выделить до того малоизученную «категорию буржуазного общества». «Публичная сфера» – это и медиальная инфраструктура для формирования политической воли граждан, и в то же время общественный базис для этого. Она образует не только формальную волю парламентских депутатов, но и сердцевину всякой демократии – когда речь идет об обнаружении определенной социологической точки, из которой в нормативном смысле исходит «народная воля», считающаяся «суверенной». Коротко говоря, я избрал следующую тему: историческое развитие и концептуальное разъяснение того базиса гражданского общества, отличного как от семейной, так и от экономической системы, на котором формируются политические взгляды (распространяемые затем через средства массовой информации) в демократических правовых государствах. Сегодня даже не верится, что на тот момент, несмотря на старания Дьюи, просто не существовало понятия о политической публичной сфере, развитого в рамках социальной теории. Издательство «Luchterhand» вполне правомерно выпустило мою