"Мертвая рука". Неизвестная история холодной войны и ее опасное наследие - Дэвид Хоффман

Но гнев Горбачёва после катастрофы не был адресован партии или советской системе в целом. Напротив, он обвинял конкретных людей и искал козлов отпущения, в том числе операторов станции, которых потом осудили. Горбачёв хотел пробудить систему от летаргического сна, но не оспаривать её легитимность. Однако истина была очевидна: в Чернобыле все увидели, как СССР гниёт изнутри. Ошибки, усталость и неверные разработки, обусловившие катастрофу, говорили и о большем. «Пылающий кратер в энергоблоке № 4 вскрыл глубокие трещины в нашем государстве, — замечал Волкогонов. — Чернобыль стал ещё одним звоночком для системы после афганского фиаско, которое Горбачёв осуждал, но которое тянулось ещё четыре года».

Горбачёв стал уделять значительно больше внимания гласности и открытости, когда наконец осознал, что произошло в Чернобыле. Слово «гласность» стало одним из лозунгов его реформ — как и «перестройка» общества, политики и экономики. На заседании Политбюро 3 июля он объявил: «Ни в коем случае мы не согласимся ни при решении практических вопросов, ни при объяснении с общественностью скрывать истину». Далее он заметил: «И думать, что мы можем ограничиться полумерами и ловчить, недопустимо. Нужна полная информация о происшедшем». Помощник Шеварднадзе Сергей Тарасенко говорил: Горбачёву и Шеварднадзе было стыдно, что радиоактивное облако, плывущее над Европой, продемонстрировало то, о чём они сами побоялись объявить. «Впервые они поняли что скрыть нельзя ничего, — говорил Тарасенко. — Сколько ни говори “Здесь ничего не произошло”, радиацию не скроешь. Она попадает в воздух, и всем ясно, что она там есть».^[505] Шеварднадзе писал в мемуарах, что Чернобыль «сорвал шоры с наших глаз и убедил нас, что политику и мораль невозможно разделять».^[506]

Ахромеев, начальник генштаба, вспоминал, что Чернобыль изменил представления всей страны о ядерной опасности: «После Чернобыля ядерная угроза перестала быть абстрактным понятием для нашего народа. Она стала ощутимой и конкретной. Люди стали совсем иначе смотреть на все проблемы, связанные с ядерным оружием».^[507] Это было особенно верно в случае Горбачёва. В телевизионном выступлении он сказал: Чернобыль высветил, «какая бездна разверзнется, если на человечество обрушится ядерная война. Ведь накопленные ядерные арсеналы таят в себе тысячи и тысячи катастроф, куда страшнее чернобыльской». В то время слова Горбачёва некоторым казались пустыми, пропагандистским способом отвлечь внимание от реального кризиса — от того, что случилось, и от неумелой реакции на катастрофу. Но, как и в случае с январским предложением ликвидировать всё ядерное оружие, пропаганда отражала действительные убеждения Горбачёва. Вполне возможно, он спрашивал себя: если в Чернобыле не было нормально работающих дозиметров, если операторы полагались на зачёркнутые инструкции, что же случится с городом, по которому ударят ядерным оружием? Дымящиеся руины Чернобыльской АЭС были предзнаменованием ещё более мрачных событий.

«На мгновение, — сказал он на Политбюро 5 мая, — мы почувствовали, что такое ядерная война». В секретном выступлении в МИДе 28 мая, которое было опубликовано несколько лет спустя, Горбачёв заклинал дипломатов предпринять все возможные усилия, чтобы «остановить гонку ядерных вооружений».^[508]

Непосредственно в результате чернобыльской аварии, в 1986 году, погиб 31 человек, 28 — из-за острой лучевой болезни, ещё двое — вследствие травм, не связанных с радиационным облучением, и ещё один — от сердечного приступа. Вызванную заражением смертность от рака в долгосрочной перспективе оценить гораздо сложнее. По некоторым оценкам, среди шестисот тысяч человек, подвергшихся высокому уровню облучения — ликвидаторов, эвакуированных, жителей заражённых зон и других, — до четырёх тысяч заболели раком.^[509]

***

Рейган так и не избавился от антипатии к коммунистам, но теперь, в начале лета 1986 года, он был готов иметь дело с Горбачёвым. В письме Горбачёву Рейган упомянул: «Мы потеряли целых шесть месяцев на решение вопросов, которые больше всего заслуживают нашего личного внимания». Писатель и специалист по культуре Сьюзен Мэсси встретилась с Рейганом, чтобы поделиться своими впечатлениями от последней поездки. Она сообщила, что Советский Союз «на пути к краху», вспоминал Шульц, который тоже был на встрече:

«Дефицит был повсюду, и люди понимали, что им необходима свобода предпринимательства. Чернобыль имел огромное символическое значение, считала она: он наглядно показал, что советская наука и техника имеет изъяны, что руководство лжёт и оторвалось от жизни и что партия уже больше не может скрывать свои провалы. Чернобыль — это звезда Полынь, это горечь и печаль Книги Откровения. Сейчас в России немало библейских аллюзий».^[510]

И хотя дефицит уже много лет был частью советской жизни, Мэсси продемонстрировала Рейгану, насколько серьёзна ситуация; её рассказ произвёл на него глубокое впечатление. «Она — лучший из известных мне исследователей русского народа», — записал он тем вечером.^[511]

Четырнадцатого мая, в тот же день, когда Горбачёв рассказывал по телевидению о Чернобыле, у Шульца состоялась длинная беседа с Рейганом. Слова Шульца заронили зерно, которое в следующие месяцы дало всходы:

«Советский Союз, что бы ни говорили Министерство обороны и ЦРУ, не является всемогущей и всеведущей державой, которая набирает силу и угрожает стереть нас с лица земли… Напротив мы побеждаем. В действительности мы намного их обогнали. Их идеология терпит поражение.

Единственное, что у них осталось, — это военная сила. Но и тут реальное преимущество у них есть только в одной сфере — это способность разрабатывать, производить и размещать точные, мощные, мобильные баллистические ракеты наземного базирования.

Советский Союз умеет лучше нас только одно — производить и размещать баллистические ракеты. И это не потому, что у них лучше инженеры. Это не так… Так что мы должны сосредоточиться на сокращении баллистических ракет. Сокращение — вот что важно».^[512]