Древний Аллан. Дитя из слоновой кости - Генри Райдер Хаггард

И тут я рассмеялся, хотя до этого пребывал в печали, потому как в рассуждениях Бэса определенно была доля истины.

– Господин, – продолжал он изменившимся голосом, – я был глупцом, и глупость моя обернулась вам во зло. Простите меня, ведь я хотел как лучше, да только кто его знает, что лучше, а что нет. Но вот мы и подошли к вашему дому, я пойду проведую мою женушку и улажу кое-какие дела. А на рассвете вы должны быть готовы в путь-дорогу – мы отбываем в Эфиопию.

– Ты и правда хочешь, Бэс, чтобы я отправился с тобой?

– Конечно, господин, если только вам не взбредет податься куда еще, к примеру, по морю на юг. Коли так, я, наверно, соглашусь быть вам попутчиком, к тому же Эфиопия никуда не денется, а мне охота еще много чего повидать на свете. Вот только как быть с Каремой: ведь она ждет, а вернее, еще долго будет ждать, ежели все узнает, когда теперь станет царицей? – нерешительно прибавил он.

– Нет, Бэс, я слишком устал и не хочу строить новые планы, так что давай-ка лучше отправимся вместе в Эфиопию и не будем огорчать Карему, к тому же она так долго держала в руках всевидящую чашу, что теперь ей наверняка не терпится подержаться за скипетр.

– Думаю, это очень мудрое решение, господин; по крайней мере, святой Танофер, безусловно, счел бы его таковым, а ведь он живое воплощение гласа судьбы. Да и чего нам, собственно, беспокоиться, ведь, в конце концов, мы, и каждый из нас, всего лишь жалкие костяшки на игральной доске судьбы.

С этими словами он развернулся, оставив меня одного, я прошел в дом и увидел матушку: она сидела в том же парадном облачении, словно ожидая чего-то. Глянув на мое лицо, она спросила, чем я так опечален. Я присел на скамеечку у ее ног и рассказал все как есть.

– Я так и думала, – сказала она, когда я закончил свой рассказ. – Чересчур умные женщины – что скользкие рыбешки, их не удержать в руках, а чересчур большая душа что слишком большой парус на лодке, пустынный ветер над Нилом опрокинет ее в два счета. Что ж, не стоит винить ни ее, ни Бэса, ни Пероа – он больше обеспокоен будущим своей династии, и ему лучше, чтобы Амада была жрицей, чем твоей женой, да и богине Исиде это в угоду, ибо она ревностно относится к своим прислужницам. Тут пристало винить скорее власть, ту, что таится в тени, ибо пред нею мы склоняем наши головы, хотя даже не представляем себе, что она творит на самом деле. Стало быть, Египет закрывает пред тобою свои двери, сынок. И куда же ты подашься? Надеюсь, не на Восток, как прежде, ибо там ты живо станешь на голову короче.

– Я отправляюсь в Эфиопию, матушка, благо Бэс там как будто важный человек и может меня приютить.

– Значит, мы перебираемся в Эфиопию, верно? Что ж, хотя для старухи путь туда долгий, в Мемфисе, где я прожила столько лет, меня гложет тоска, а лучшего кладбища, чем южные пески, не сыскать.

– Мы!.. – воскликнул я. – Мы?

– Ну да, сынок, ибо, потеряв жену, ты снова обрел мать, и отныне нас ничто не разлучит – только моя смерть.

Когда я это услышал, глаза мои наполнились слезами. У меня проснулась совесть, потому как последние дни, не сказать годы, я помышлял только об Амаде и совсем не думал о матушке. И вот Амада оттолкнула меня, поступив не по справедливости: она не пожелала узнать правду и убедила себя в самом худшем, решив, будто я, боготворивший ее, выдал ее имя, чтобы избавить себя от медленной, мучительной смерти, а матушка, забыв все, вновь приласкала меня, как когда-то в детстве. Я не нашелся, что сказать, но, вспомнив о жемчужинах, достал их и повесил матушке на шею.

Она посмотрела на чудесные вещицы, улыбнулась и сказала:

– Такие украшения лишь подчеркивают седины и иссохшую грудь. Однако ж я буду беречь их, сынок, пока ты не найдешь себе жену, – не Амаду, так какую другую.

– Никто мне не нужен, кроме Амады, – с горечью проговорил я, на что она только улыбнулась.

И вслед за тем оставила меня, намереваясь отбыть ко сну.

На другой день мы были готовы отправиться в путь только к двум часам пополудни, поскольку перед дорогой нужно было много чего успеть сделать. Среди прочего – передать дом на попечение друзей и собрать все необходимое для дальнего путешествия. А тут еще прибыл гонец от фараона, просившего меня ради него и ради Египта хорошенько подумать, прежде чем уезжать, на что я ответил так: решение мое непреложно, а ежели фараону будет угодно узнать, где я, пускай он обратится к святому Таноферу, поскольку тот знает все. Следом за тем прибыл другой гонец, с прощальными дарами от фараона, наградившего меня почетной цепью, высочайшим титулом и полномочиями его посланника в любой стране, куда бы я ни прибыл, и многим прочим, – получение всего означенного мне надлежало подтвердить ответом. Наконец, когда мы покидали дом, собираясь направиться к берегу Нила, где нас ожидала лодка, которую подготовил Бэс, подоспел третий гонец, при виде которого у меня сердце упало: то был жрец Исиды.

Он поклонился и передал мне свиток. Я открыл его дрожащими руками и прочел нижеследующее:

«От прорицательницы Исиды, чей дом положен в Амаде, и в прошлом принцессы-цесаревны Египта, к благородному Шабаке:

Насколько мне известно, о брат мой Шабака, ты покидаешь Египет, и сердце мое обливается кровью. Поверь, брат мой, я горячо тебя люблю, даже больше, чем кто было то ни было на свете, и любви своей никогда не изменю, несмотря на то что богиня, держащая мое будущее в своих руках, знает, из чего мы сделаны, и не ревнует к прошлому. А посему она не отринет земную любовь той, которая отдала себя в ее божественные руки. Мы благословляем тебя, я и она, и если нам больше не будет суждено увидеться с тобой лицом к лицу на этом свете, быть может, мы снова встретимся в обители Осириса. Прощай же, возлюбленный мой Шабака. О, и зачем ты позволил этому черному повелителю лжи, карлику Бэсу, оговорить себя, скрыть от меня правду?»

Так заканчивалось послание, под которым я заметил два влажных пятнышка, – следы от слез, как я догадался. Кроме того, к свитку было прикреплено завернутое в шелк золотое колечко с царским уреем, которое Амада носила с детства. И только минувшим вечером я заметил его на большом пальце ее правой руки.

Я тут же схватил стиль^[34], вощеные таблички и на одной из них написал так:

«Будь ты мужчиной, Амада, а не женщиной, думаю, ты судила бы обо мне иначе, но, даже будучи просвещенной жрицей и прорицательницей, ты все равно остаешься женщиной. Возможно, придет время и ты снова обратишься ко мне, коли будет нужда; и я, если буду жив, непременно приду. Но даже если меня и не будет среди живых, думаю, я все равно приду, поскольку на самом деле ничто не может нас разлучить. А пока я буду носить твое кольцо денно и нощно и, глядя на него, вспоминать Амаду – девушку, чьи уста прикасались к моим; при этом, однако, я буду забывать Амаду-жрицу, которая ради спасения своей души ранила душу человека – того, кто любил ее и кого в гордыне своей и в гневе, к прискорбию его, она недооценила».