Путь инквизитора. Том первый, том второй. - Борис Вячеславович Конофальский

в город солдат, чтобы вразумить городское быдло, — все, считай, что война продолжена. А он уже отошел от столицы земли, там, наверное, стену укрепили, отданных им пленных вооружили, силы с окрестных деревень стянули. Все, время ушло, теперь они снова могут воевать. А он… а он теперь нет. Его солдаты, помыслами уже поделив добытое, кто дома с бабой своей, а кто и в кабаке сидит. Только офицеры этого как будто не видят. Не видят, что солдаты уже не те, что были в начале кампании.

— Так что, мы и не поквитаемся с этой швалью за обиды, нам нанесенные? — спрашивал Эберст.

— Нет, полковник, вы все сделали прекрасно, не довели дело до крови и удержали город, я вами доволен, но никого мы наказывать не будем. А солдату тому, которому выбили зуб, я выдам два талера, — отвечал Волков и, видя, что полковник немного удивлен, добавил: — Я уговорился с ними о переговорах, не хочу дать им повод те переговоры сорвать.

Роха повернулся и пошел прочь, даже не дождавшись распоряжений по поводу охраны лагеря. Пошел, не поклонившись, не выказав ни малейшей вежливости. Эберсту это бросилось в глаза. Он покосился на уходящего майора, а потом поглядел на генерала и спросил:

— Значит, мир?

— Хотелось бы, чтобы так и было, поэтому никого наказывать не будем, а гарнизон выводите из города прямо сейчас.

Утром они начали сворачивать лагерь. Обоз у Волкова и так был немаленький, а тут еще увеличился почти на сто телег. И ведь ничего не бросишь: еда, порох, оружие, палатки — все денег стоит, кто ж деньги бросает. Хотел выйти на заре, но собрались только к полудню.

Горожане, свиньи, выбегали на стену, улюлюкали, орали вслед ругательства. Кидали всякую дрянь вслед его войску. Конечно, докинуть не могли, но задевать руганью его и так злых офицеров, конечно, задевали.

До лагеря у реки дошли, слава богу, без происшествий, хоть и не без ночевки в пути. Как дошли, кавалер велел часть обоза перевозить на тот берег, а солдатам, чтобы не сильно радовались, приказал укреплять лагерь: углубить и расширить ров, с севера и востока насыпать вал, с запада набить побольше рогаток, а в самом лагере сделать насыпи для пушек. Чтобы к любой стене лагеря можно было привезти пушки и бить из них поверх частокола. А пушек у него теперь было шесть. Так что солдаты оказались при деле и их офицеры тоже.

Офицеры к Волкову без дела не приходили, в общении были коротки, разве что капитан Пруфф один раз говорил с ним долго, но кроме как о пушках или изредка о деньгах ни о чем другом артиллерист не говорил. Ужинал он с молодыми господами. Из всех старых людей при нем были только Максимилиан и поправившийся, но еще хромающий юный господин Фейлинг.

Утром за два дня до обещанного приезда делегации из Шаффхаузена для переговоров разъезд донес генералу, что на западной стороне города Милликона людишки городские стали строить дома, кажется, и амбары у пристаней, которые не сгорели.

— И что, люди не ушли отсюда? — спросил он не без удивления.

— Нет, господин, не ушли, — отвечал сержант-кавалерист. — Ползают там среди угольев, собирают что-то. А некоторые так бревна привезли уже, строиться собираются.

— Вот как. — Генерал оборотился к своему выезду. — Румениге, возьмите четверых гвардейцев, езжайте по городу и всем скажите, что я строиться никому не дозволяю, пока господа из Шаффхаузена не приедут и не заключат со мной мир. А кто ослушается и что-то построит, так то я велю по новой сжечь.

Румениге, конечно, поехал и сказал все как надо. И часа не прошло, как у западных ворот лагеря появились люди, то были городские делегаты. Волков принял их.

— Что же вы пришли, господа горожане?

— Пришли вас просить, господин генерал, чтобы не препятствовали люди ваши работе нашей, — заговорил старший из горожан. — Нам лишь с торговлишки жить приходилось, сейчас нам и на хлеб без торговли не заработать. И все, что нажито было, то вы все побрали. Не по миру же нам идти.

Теперь они выглядели совсем иначе, смиренны были, кротки, одежд богатых, мехов и парчи на них не было, и в лицах их и намека на гордыню не осталось, кланялись низко. Вот что хороший грабеж и огонь со спесивыми делают. Волков услыхал, как Габелькнат смеется, шушукается с Хенриком, и даже Максимилиан и Фейлинг, разобрав, о чем они говорят, усмехаются. Волков повернулся к делегатам:

— Нет, господа горожане, ничего строить не дам вам и торговать не позволю. Через два дня из Шаффхаузена должны приехать уполномоченные вести переговоры, если мир будет, так стройтесь и торгуйте. А пока нет мира промеж нас, так и не просите, а в том, что у баб и детей ваших хлеба нет, так то через вашу подлость и уроком вам. Вы лучше, как приедут переговорщики, просите их о деле быстром, чтобы переговоры они не затягивали. Сами дело ускоряйте.

Когда просителей выпроводили, кавалер строго спросил у смешливого Габелькната:

— Соизвольте объяснить мне, господин Габелькнат, отчего вы хихикали за моей спиной, когда я вел переговоры.

Молодые люди стали переглядываться.

— Отвечайте, Габелькнат! — настаивал генерал.

Молодой человек еще раз взглянул на своих товарищей и, слегка смущаясь, рассказал:

— Тут один из этих… в зеленом камзоле был… что сейчас приходил… Ну, мы его бабенку брали, сам он уже немолод, а жена у него не старая и вполне себе приятная. И когда мы в дом их пришли, фон Каренбург покойный ее схватил, а она и говорит: «Господа, платье мне не рвите и не пачкайте, я сама его сниму, и раз вы сюда пришли, делайте все что хотите, но других уже в дом не пускайте». И сама разделась при нас. Попросила лишь вина выпить. И сама пошла, а муж ее, дурень, сидел и смотрел, как мы ее брали по очереди, и лишь твердил шепотом: «Эльза, дорогая, потерпи, потерпи, я потом тебя не упрекну даже». — Габелькнат едва сдерживался от смеха. — А эта Эльза лишь глаза закатывала да подвывала, а когда один из нас дело кончал, так она, тряпкой вытершись, лишь спрашивала: «Господа, кто следующий?» Да вина еще просила. А муж ее все успокаивал и успокаивал, старый дурак.

Тут Габелькнат и все молодые господа стали смеяться, уже не сдерживаясь, и громче всех смеялся юный Фейлинг.

Волков даже не улыбнулся, махнул на них рукой:

— Ступайте.

Молодые болваны, все у них про одно. Но по-другому в их