Ищите ветра в поле - Алексей Фёдорович Грачев

без предупреждения. Ну вот, только сошлись мы это в тамбуре, а в тамбур тип из сыскного. На казаха схожий мужичок. Свой документ нам сунул, потом с нас потребовал. Ну, предъявили мы ему свои «ксивы». Прочитал, вернул и даже «пожалуйста» сказал. А не поверил нам. По глазам по его собачьим понял, что не поверил. Знает он мои приметы, знает он и Сахарка, а может, и Глушню. Чуть потише пошел поезд, спрыгнули под откос и ушли в лес.

Он помолчал, прибавил как-то угрожающе:

— Верно понял этот агент, что браунинг в кармане у Глушни, может, даже знает хорошо, что стреляет Глушня без предупреждения. Хорошо бы так вот всегда милиция смекала, что ее ждет. Привольно жилось бы блату...

— А где эти парни? — спросил испуганно Никон Евсеевич и невольно оглядел комнату, невольно прислушался.

— В лесу, возле Ферапонта. Там сидят и ждут меня. Водки иль самогону ждут. Найдешь?

— Откуда у меня. Самогону нет, все аппараты выбил Хоромов в округе. Разве что у Кирьки в трактире. Так деньги нужны.

Фока сунул руку в карман, выложил на стол бумажные деньги, грудку металлических монет.

— Заглянули к утру сегодня в Марфинскую церковь...

— Эт божье, чай, дело, — осудил Никон Евсеевич и перекрестился. Фока почмокал губами:

— Не разорится отец Иероним. А парням надо пить и есть. В кооперативе кроме этой английской ничего нет. Ты вот что — купишь водки и завтра к вечерку принеси к Ферапонтову займищу. Часов в девять, ждать буду там. Понял? Выпьем и дальше, уходить надо.

— Что же не сегодня? — так и вырвалось. Фока засмеялся и, помолчав, ответил:

— Погостить, чай. Не прогонишь?

— Зачем это? — хмуро буркнул Никон Евсеевич.

— Ну и спасибо.

Фока налил в стаканы вина, протянул хозяину дома, и тот, хлебнув, с какой-то шальной оторопью заговорил опять про свое:

— А у нас тут такое дело — на широкое поле всех гонят. Земли в один клин. Что получше — бедноте, рядом, значит, с деревней. Что похуже — нам, это мироедам, значит. Ванюшка Демин смуту такую затеял. Не слышал такого? Из Суслонова...

— Нет, не слыхал...

Фока выпил, стал ковырять мясо, а оно не поддавалось, и он воскликнул:

— Ух ты, черт, вроде замка навесного.

Зажевав кусок, уже равнодушно и опять наставительно заговорил:

— А чего тебе землица? Мылить шею? Бросай все и в город. Купи дом с огородом, в кондукторы поступишь. Живи на здоровье. Эко дело. Я с девятнадцатого без земли, да живу, ничего.

— Земля — ладно, — зашептал Никон Евсеевич. — Мало этого Ванюшке. Кто-то шепнул ему, видать, про отряд у Чашинского озера. И околачивает Ванюшка пороги милиции, а может, и гепеу. Это, чтобы меня допросили. А начнут копать — откопают, сам знаешь...

Фока открыл зубы, ровные, точно приглаженные напильником:

— Как вино даровое мы пили в Рыбинске? Да еще даровое добро увозили на санях на Аникины хутора в ту зиму, в семнадцатом? Двоих тогда расстреляли как мародеров. А мы ничего. К утру вернулись, лошадку на место и в казарму. И сошло...

— Зина Кульков был взводный, — припомнил Никон Евсеевич, вот сейчас чему-то улыбнувшись. — Затолкал на нары. Мол, нишкните.

Он опустил голову и жадно втянул ноздрями воздух, челюсти вдруг сомкнулись, как стальные защелки.

— Боишься, что уйдешь в город, тут тебя и возьмут? — склонился вдруг Фока к нему, разглядывая его.

Никон Евсеевич лишь вздохнул, и Фока тоже сочувственно вздохнул:

— Если кто разносит слушок, он и будет разносить. И что тебе Ванюшка — жив ли он, не жив ли, а слава останется, как все равно деготь на воротах.

Никон Евсеевич заерзал даже, а Фока, поиграв скулами, посоветовал, и усмешка нехорошая легла на его тонкие губы:

— Тебе теперь, Никеша, либо умереть своей смертью, либо повеситься, либо сжечь свой дом и бежать куда глаза глядят, в степь или в тайгу. Можно вон к казахам. На реке Или есть селения. От продразверстки еще сбежали в камыши непроходные и живут без советских законов, со своими правилами, со своими церквами, по-своему женятся, по-своему хозяйство ведут. Пашут тоже, охотятся на кабанов, на фазанов. Деревянными пулями бьют кабанов, — засмеялся он тут, — ну, чудеса, впервой видел такое. Из дерева, есть там такие крепкие деревья, строгают пули и на кабана. Это чтобы шуму поменьше было. А не захочешь в селение это, можно переправиться в Китай, Синъдзян называется. Китайцы-контрабандисты за деньги переправляют. На плотике из камыша — легко и быстро. Плавал я и на плотиках. В ливень плавал. И опиум курил там. Забавно, — воскликнул он, улыбнувшись мечтательно. — Накуришься и вроде как в раю. Или на самом краю его, в сенях, можно сказать, рая. И сам себя ангелом чуешь. А то казашку крашеную найдешь. Личико — как пасхальное яичко...

Он мигнул с какой-то странной зоркостью, и Никон Евсеевич насупился, буркнул:

— До казашек ли. А в Китай что же — в батраки? Нет уж, от своей земли-то...

Фока пожал плечами:

— Твое дело. Но может выйти особый батальон.

И вздрогнул даже от таких слов Никон Евсеевич.

— Ну, коль так мешает тебе тот Ванюшка, — покосился Фока на окно — все втягивалась занавеска и улетала, как будто кто отбрасывал ее рукой, рукой невидимой, протянутой из глубины сада, из кустов смородины и крыжовника, из листвы лип и яблонь, — так пристрели его, — страшно просто закончил Фока свой разговор. И тут же спохватился, откинулся, сопнув тяжко:

— Нет, будет дождь, ишь надувает в окно.

— А неспроста, знать, возились на лугу Болонкины, — оторопев от слов Фоки, пробормотал Никон Евсеевич. — Они жохи, эти братцы медные. Носом чуют за сто верст, что идет вода с неба. Ну, у меня все пока застоговано. Косить завтра вот собрался с Трофимом, с помощником. А насчет твоих слов, Фока, так не по мне это. Не молод я уже.

— Не молод, — уже угрюмо как-то передразнил его Фока. — А рассказывал, что как-то бунтовщиков к стенке поставили.

— Было такое. Там-то я в чине был. Выдали патроны и повели на плац.

Фока кивнул на соседнюю комнату:

— Шубой тебя за службу там наградили? Хранится, чай?

— Хранится.

— У меня тоже, помню, тулуп был. До пят. С Ивана Грозного