Лазарит. Тень меча - Симона Вилар

— Что может укрыться от твоего орлиного взора, Сабир? Мне действительно хотелось бы, чтобы Ашер не воспротивился, когда я попрошу у него руки нежной Руфи…

Тем временем всадники приблизились к месту пересечения двух главных улиц Никеи, близ которого высился собор Святой Софии, главный храм города. Нечего и говорить, что эта София не шла ни в какое сравнение с величественной Софией в Константинополе. В этот час храм покидали последние прихожане, женщины прятали лица под покрывалами, мужчины собирались группками, чтобы переброситься словцом, кто-то спешил получить благословение у длиннобородого, облаченного в темную рясу священнослужителя.

Брови сарацина сошлись на переносье. Оттого ли он хмурился, что главным храмом города, некогда принадлежавшего его единоверцам,^[28] стал собор христиан, или просто погрузился в свои мысли — бог весть.

— Аллах свидетель, мы многим обязаны Ашеру бен Соломону, — наконец проговорил он, склонившись к Мартину и понизив голос. — Он многому научил… но, в конечном счете, только ради достижения своих целей. Я не осуждаю его: кто не знает, что в этом мире все делается ради выгоды. Больше того — господин никогда не относился к нам как к наемникам, он называет нас друзьями и щедр в своем гостеприимстве. Ты стал другом его сына Иосифа, госпожа Хава радуется тебе, а красавица Руфь смотрит на тебя влюбленными очами. Знай я только это, я бы решил, что твоим мечтам суждено сбыться. Но помни, Мартин: ты не их крови и другой веры. Среди иудеев ты чужак, как и я, и останешься чужаком, как бы ни были с тобой приветливы и дружелюбны. И это, приятель, не пустые слова. Ашер бен Соломон будет любезен с нами до тех пор, пока мы ему нужны. Но я вовсе не уверен, что он горит желанием породниться с тобой. Сыны Израиля горды. Повсюду гонимые и презираемые, они считают себя избранным народом и даже в крайнем унижении ничего не ценят так, как свое избранничество. Поэтому ты для них — чужой, что бы там ни говорили.

— А если я приму их веру? — негромко спросил Мартин. — Совершу гиюр, как они говорят.

— Ты? Но ведь ты крещен!

— Очень давно, — пожал плечами рыцарь. — Я был несмышленым младенцем. Разве я мог понимать то, что со мной тогда происходило?

— Тем не менее тебя крестили, а вода крещения — нечто иное, чем та, что плещется в кувшинах водоносов. Неужели твое чувство к Руфи так сильно, что ты готов отречься от своего Бога?

Мартин ответил не сразу. Он был не из тех, кто легко открывает душу, но с Сабиром их сближали перенесенные испытания и долгие вечера у походных костров.

— Все мы полагаемся на некую высшую силу, друг мой, — произнес он после недолгого раздумья. — Так принято от века. Я родился в доме, где почитали сына Божьего Иисуса Христа, затем попал к иудеям, которые верят в Яхве, а Христа не признают и считают самозванцем. Об этом можно рассуждать по-разному, но, признаюсь тебе, Сабир, все эти рассуждения мне безразличны. Во мне нет огня веры. Евреи же всегда были моими друзьями, никто из них не причинил мне зла, я почитаю их за сплоченность, стойкость и великое терпение в годину невзгод. Да, я не прочь стать одним из них. Ради Руфи и ради себя самого. Что же до веры… Я скажу тебе, во что я верю: в дружеские чувства Иосифа, в доброту Хавы и мудрость Ашера, а еще — в то, что в трудную минуту ты и Эйрик всегда будете рядом и я смогу опереться на ваши плечи. Вот что для меня свято. Ну а высшие силы… Что им до меня? Должно быть, поэтому, — добавил он со своей странной улыбкой, когда один уголок рта улыбался, а второй — нет, — мне то и дело приходилось прикидываться то греком-православным, то франком, преданным Святейшему престолу, то верным слугой Пророка, а однажды даже довелось побывать зороастрийцем.

Оказывается, они уже давно стояли на площади перед собором. Их усталые кони переступали с ноги на ногу и фыркали, а прохожие косились на путников, увлеченных беседой, один из которых выглядел как франк, а другой несомненно был сарацином. И хоть в Никее, городе на скрещении торговых путей, подобное вовсе не было дивом, Мартин решил, что им обоим вовсе ни к чему привлекать к себе любопытные взгляды.

Тронув повод, он направил коня в восточную часть города, где располагался еврейский квартал, однако Сабир отказался последовать за ним.

— Езжай один, Мартин. Во мне недостаточно дерзости, чтобы тревожить покой господина Ашера бен Соломона в субботу вечером. Тебе же желаю удачи, друг мой, не верующий даже в своего странного пророка Ису, в которого верят мусульмане как в того, кому суждено возвестить миру о начале Страшного суда. Но, прощаясь, все же скажу тебе: человек, который ни во что не верит, рано или поздно становится слугой шайтана. Да хранит тебя Аллах от столь злой участи!

С этими словами сарацин направил свою серую в яблоках кобылу в ту сторону, где располагались караван-сараи, охотно принимавшие путников. Мартин же неспешно поехал туда, где находилось жилище его благодетеля.

Ранее Ашер бен Соломон обитал в константинопольском предместье Галата. Но десять лет назад греки-ромеи учинили погром кварталов, в которых селились приверженцы латинского обряда, и, как всегда бывает в таких случаях, в этих беспорядках досталось и евреям, проживавшим за Золотым Рогом. Вскоре после этого купец принял решение перебраться вместе с семейством в богатую и спокойную Никею, где отношения между национальными и религиозными общинами мудро регулировались особыми законами.

С тех пор Ашер разбогател. Теперь он имел торговые предприятия не только в Никее, но и в Киликии,^[29] кредит в итальянских республиках и в странах ислама, а помимо того получал доходы с рудников в Конийском султанате.^[30] Его торговые суда и караваны отправлялись на Запад и на Восток, а его доверенным людям — Мартину, Сабиру и рыжему Эйрику — приходилось сопровождать их, обеспечивая безопасность людей и товаров.

Но не это было их основной целью. Ашер бен Соломон, став в Никее главой еврейской общины и даяном,^[31] взял в свои руки заботу о перемещении своих единоверцев из опасных мест в относительно более спокойные. Отныне им троим приходилось служить проводниками и защитниками гонимых. Ашер щедро оплачивал эту работу, это правда, и жаловаться никому из них не приходилось.