На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

– Вы все на своем стоите? А вы, любезнейший, не подозреваете ли кого-нибудь, а? – обратился комендант к Катушкину.

– Как не подозревать? Да что толку в подозрении-то? Вот когда бы нам его захватить здесь как ни на есть, ну, тогда другое дело!..

– Узнайте, где остановился этот аптекарь Ниге… как бишь его? И попросите его сейчас же ко мне! – распорядился комендант самым решительным, безапелляционным тоном.

Адъютант поспешно поднялся со стула. Дверь во внутренние апартаменты распахнулась настежь, комендантша влетела, как бомба, и, подбоченясь обеими руками, остановилась посредине комнаты.

– Ну, не колпак ли ты? Ну не дубина ли? – отчеканивала она, глядя в упор на своего ошалевшего супруга.

Иван Демьянович поспешил отвесить самый почтительный поклон; доктор начал язвительно хихикать; писарь и два вестовых зафыркали в соседней комнате.

– Что же это ты, в самом деле, мать моя? – развел руками комендант. – За что же это ты так сразу?

– Исподволь, потихоньку, узнать, разнюхать, окружить, сцапать и с глазу на глаз к допросу… Вот что нужно сделать, понимаешь? А ужинать я дам после!

– Аграфена Павловна, ручку вашу поцеловать позволите? – подошел к ней доктор.

– Господин комендант, явите такую божескую милость, помогите, чтобы, значит, так точно, как вот они сказать изволили! – Иван Демьянович указал на комендантшу.

– Да я готов, я сейчас. Эй! Казаков десять человек сюда живо!

– А уж, Иван Илларионович, ежели что, будьте благонадежны, вас не забудет!

– Что, что такое?

Густые брови коменданта сдвинулись, глаза выкатились, ноздри запрыгали; он сложил руки на груди по-наполеоновски и шагнул к озадаченному Катушкину.

– Да что же, помилуйте, господ… Ваше…

Доктор поспешил на помощь к оторопевшему Ивану Демьяновичу.

– Не теряйте времени, если хотите, чтобы вышло что-нибудь путное, а главное – послушайте вы моего совета. Вы от этого ничего не потеряете, вы уже не раз были в выигрыше от этого!

– Благодарю!

Он протянул доктору свою широкую ладонь.

– Самое лучшее – предоставьте это самому господину Катушкину. Он как лицо, более всего заинтересованное…

– Будьте милостивы, господин комендант!

На дворе затопотали лошади, забрякало что-то металлическое, гнедая морда с лысиной заглянула в окно.

– Команда готова! – доложил вестовой.

– Однако сбирайтесь! А после все ко мне ужинать! – решила Аграфена Павловна и сама собственноручно надела на голову мужа его холщовую фуражку.

IX. На базаре

Скрипя и завывая несмазанными осями, толкаясь концами этих осей обо все выдающиеся углы плоскокрыших домов-сакель, по одной из очень узких и кривых улиц азиатского Ташкента пробирались четыре арбы, нагруженные головами сахару всех существующих размеров и форм; арбы эти были прикрыты войлоками и перевязаны веревками, для того чтобы этот сладкий товар не рассыпался от скачков и толчков, которыми награждала дорога, грубо вымощенная крупным, неровным камнем… Вообще же укладка сахара была самая небрежная, видно было, что его, во-первых, собирали из разных пунктов по десяткам и даже менее голов, а во-вторых, и везли не особенно далеко.

Арбакеши сидели верхом на тех же лошадях, что были запряжены в арбы1; весь транспорт, несколько растянувшись по дороге, сопровождали два русских приказчика – русские только по тому признаку, что из-под их бараньих шапок торчали рыжеватые пряди волос, всем же остальным они мало чем отличались от таджиков-арбакешей.

Различные препятствия поминутно загораживали движение арб: то навстречу лениво шагали мохнатые верблюды с тюками табаку и хлопка, то попадалась такая же арба, то верховые, туземцы и русские, пробирающиеся на центральный туземный базар, смешанный гул которого, расходясь из-под сплошных навесов, достигал уже слуха проезжих.

– Вой, вой!2 – покачивали головами в чалмах всадники туземцы, подбирали ноги почти на седло и, осторожно прижимаясь к стенам и обтирая их своими полосатыми халатами, пропускали арбы…

– Держи в сторону, дьяволы! – еще издали кричали и грозно взмахивали нагайками всадники русские, и разве только крайняя необходимость заставляла их взять вправо или влево.

– А куда нам держать? Жми сам в сторону! – отвечали конвоирующие приказчики.

– Да что же вы, братцы, не той дорогой идете? Вы бы на «медресе»3 взяли, а то вам все навстречу будет! – понижали тон и вступали в разговоры всадники, узнав своих.

– Ладно, нам везде дорога! Эй, ты, там, чертова голова, сворачивай верблюдов во двор… А ты, пес, с ишаками куда лезешь?!

– Что везете?

– Сахар!

– Чей?

– Перловича…

– Эй, эй, тамыр! – робко окликает одного из приказчиков передний арбакеш.

– Чего тебе?

– Вон казы едет, сам казы[32]… как же быть?

– Гайда! Чего стали?! Гайда, гайда!

– Дорогу, дорогу, дорогу! – кричат пешие, босоногие скороходы седобородого казы, размахивая своими белыми палками.

Угрюмо глядит из-под нависших бровей маститый старик, сдерживает своего аргамака, покрытого бархатной попоной, сверкающей шитьем и блестками, и сворачивает, избегая скандала, в первый двор, дощатые ворота которого мгновенно распахиваются перед ним, при одном только движении поводьев в их сторону…

Дорога становится шире; вдали видны темные входы базара. Смех, говор, визг точильных колес, ржание лошадей, хриплый рев верблюдов, бряцание чего-то металлического сливается в сплошной гул… Там и сям вьются голубоватые дымки, шипит поджаренное масло и заражает спертый воздух; во всех углах сверкают медные бока массивных самоваров, мелькают красные халатики мальчиков, прислужников в чайных лавках. Гремя в бубны и уныло распевая стихи Корана, бродят странствующие нищие монахи, «дивона», и выбирают место посуше и полюдней, где бы удобно было начать свои проповеди.

В одной из чайных лавок, несколько больших размеров, чем остальные, собралось довольно много посетителей. Пол этой лавки поверх циновок был устлан полосатым ковром, «шлямом»; по стенам, на полках стояли ряды самых разнообразных кунганчиков, медных и даже посеребренных, сверкающих мелким чеканом и резьбой. Громадный самовар, ведер в десять, свистел и пыхтел, выпуская из своей трубы клубы черного дыма; закопченный, покрытый каплями грязного пота сарт, согнувшись на корточках, раздувал его снизу кожаными мехами. Хозяин, чернобородый таджик Исса-Богуз, как будто предвидел такое многочисленное собрание гостей в своей лавке, – он успел надеть, поверх своего серого, замасленного халата, новый адрасный, так и шумящий при каждом движении таджика.

«Точно шелковый!» – самодовольно думал Исса-Богуз и проворно перетирал красным кумачным платком ярко-зеленые чашечки, настоящие китайские, с замысловатыми знаками на их плоских донышках.

Мальчики-прислужники, самые толстенькие, самые красивые по всей чайной линии, бойко сновали по лавке, едва успевая складывать в хозяйский кошель медные чеки[33] и даже серебряные коканы[34]; два водоноса, полуголых атлета, свалив со своих плеч одиннадцатый турсук (кожаный мех) с водой, подобострастно ухмыляясь и сверкая своими зубами, просили за свои труды, не в счет платы (по кокану