На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

Это был совсем уже одряхлевший старик. Он шел, согнувшись в пояснице и ковыляя на своих кривых ногах, тощих, как ноги скелета, чуть обтянутые кожей. Беззубый рот шевелился, причитая что-то непонятное. Из-под косматых, совершенно седых бровей тупо смотрели желтоватые бельма и придавали всему лицу что-то страшное, отталкивающее.

– Сам Магома-Тузай, слепой Магома! – тихо, шепотом пробежало в толпе.

– Здесь! – остановился один из дивона, чернобородый атлет, и с размаха воткнул в землю свою палицу.

«Благословение и мир месту, где остановятся, о, Аллах, твои служители!» – пробормотал Магома-Тузай и тяжело опустился сперва на колени, потом, откачнувшись как верблюд, с которого хотят снять вьюки, сел на свои мозолистые, корявые пятки.

Все остальные дивона сели сзади него, полукругом.

Перед стариком поставлена была деревянная чашка для сбора приношений.

– Аллах отобрал от стада своих любимых овец и дал им то, чего лишены были остальные. Он дал им способность видеть то, чего не видят другие. Смотреть вперед и знать все, что встретится на дороге, когда другие могут только знать то, что пройдено ими!

– Что он говорит? Ничего не слышно! – произнес довольно громко хозяин чайной лавки, Исса-Богуз.

– Тише ты, горластый! – крикнул кто-то из толпы.

– Да когда и вправду не слышно, что толку. Говори, старик, громче! – поддержал Богуза аксакал Годдай-Агаллык, остановившись верхом на своем коне перед его лавкой.

– Не перебивайте вы!

– Да тише же!.. Эй, перестаньте там посудой брякать! Да уйми же, собака, своего осла!

– Шевелит только своими дохлыми губами; ничего не разберешь… – проворчал Шарип-бай, не ушедший только потому в свой караван-сарай, что хотелось тоже послушать проповедь.

– Да скорчит пророк твою спину и пошлет немоту на поганый язык твой за эти слова! – прошипел седобородый мулла.

– Ну, гляди, сам на себя не накликай!

На ноги поднялся тот самый чернобородый дивона-атлет и потряс над головой своим бубном.

– Гм, гм… – откашлялся он, и это громовое откашливание, покрывшее собой гул толпы, обещало могучий голос, такой, что не заглушат его ни говор, ни бряканье посуды, ни даже завывания беспокойного осла, длинные уши которого шевелились между двух рогастых вязанок топлива.

– Вот это так!

– Эко рявкнул!

Послышались одобрительные возгласы.

– Тринадцатый десяток лет лежит на плечах праведника! – начал чернобородый, указав рукой, сжатой в кулак, на замолчавшего Магома-Тузая.

– Ой, ой, какой старый! – покачал головой один из зрителей.

– Что за старый, – презрительно пожал плечами хвастун Шарип-бай, – моему отцу, если б он остался жив, теперь было бы пятнадцать десятков!

– Попался бы ты мне три года тому назад![35] – шептал седобородый мулла.

– Торба с ячменем не всегда висит у коня на морде![36] – усмехнулся Шарип-бай.

– Время отняло у него силу голоса, – ревел чернобородый, – но прибавило ему ума… Ум его, голос мой… я начинаю!..

Он сел на корточки рядом с Магома-Тузаем, который шептал ему что-то на ухо, другой дивона сел перед ним, шагах в четырех, да так и уставился глазами на проповедника.

Его обязанность была вторить проповеднику и уместно поставленными вопросами и перерывами оттенять известные места проповеди.

Глухо забренчали разом поднятые над головами бубны. Дивона учащенно закивали своими колпаками. Магома-Тузай поднял глаза к небу, которое, впрочем, скрыто было от него, как его слепотой, так и закоптелым навесом базара, и сильно три раза ударил себя кулаком в грудь.

Дивона-атлет начал:

О белом верблюде[37]

Была земля. На этой земле стояло вечное лето, потому что деревья, трава, кусты были вечно зелены… На этой земле была вечная весна, потому что вечно все цвело, и никогда не вяли красные махровые розы… и как же эти розы хорошо пахли!.. На этой земле был вечный день, потому что солнце стояло на одном месте, как раз посредине неба…

– О, Аллах, какая это была хорошая земля!.. – удивился другой дивона. – Слушайте, слушайте, правоверные!

– На земле этой был вечный отдых, потому что зачем было трудиться и работать, когда все было готово, все под руками. Все деревья были снизу до верху покрыты плодами, и если ты сорвал один, на том же месте сейчас вырастал другой. Бараны паслись уже совсем готовые, вареные и жареные… молоко текло по всем арыкам!

– И даже везде были зарыты колодцы с бузой[38]! – провозгласил дивона, сидевший напротив.

– Нет, колодцев с бузой не было! – кротко остановил его чернобородый.

– Как не было?! Я сам…

– Не перебивай некстати!

– И на этой-то счастливой земле жили вечно счастливые люди!

Снова загудели бубны. Рассказчик перевел дух и запил из поданной им чашки. Магома-Тузай снова принялся ему шептать на ухо.

– Земля эта принадлежала белому верблюду… Чистый, самим Аллахом посланный на землю, он жил на этих блаженных лугах, ел одни розы, пил чистое молоко, спал на шелковых халатах и одеялах!

– Что за житье было этому верблюду! – вскрикнул другой дивона.

– А разве людям было хуже? – заметил проповедник.

– Кто говорил, что худо, и людям хорошо, только за что же людям все это давалось, мне кажется, что они этого не стоили!

– Нет, стоили, потому что были очень хорошие мусульмане, не то, что нынешние!

– Ну, где теперешним! – согласился другой дивона.

– Люди должны были знать только одно дело – это ходить за белым верблюдом, они должны были рвать ему розы, подавать молоко и подстилать на ночь одеяло. Они должны были чистить его, мыть и обливать розовым маслом. Вот все, что они должны были делать!

– И как подумаешь, мало было дела!.. И за такую малость жить на такой блаженной земле!

– Велик и многомилостив Аллах: он не хотел налагать на плечи человека тяжелого груза!

– И долго жили на этой счастливой земле счастливые люди; жили бы и теперь, но…

Чернобородый вдруг зарыдал, вцепился себе руками в бороду и ожесточенно принялся теребить грязные волосы. Грустно опустил голову на грудь Магома-Тузай, остальные дивона затянули протяжную, плачевную ноту.

В этих заунывных звуках, в этих всхлипываниях, прорывающихся в монотонном дребезжании бубен, в этой мертвой тишине, охватившей всю толпу, было что-то странное, тоскливо сжимающее сердце, тяжелое, от чего свежему человеку хотелось бы во что бы то ни стало отделаться, как от давящего кошмара.

И Шарип-бай перестал язвительно улыбаться, и Исса-Богуз потупил глаза в землю, и большинство слушателей занялось упорным созерцанием почвы у себя под ногами. Только седобородый мулла торжествовал и смело глядел на толпу каким-то вызывающим взглядом.

– Но эти люди стали забывать служить белому верблюду! – прорвался сквозь общее рыдание всего