Большой пожар - Владимир Маркович Санин

Антоныч. – Отныне ты будешь не просто Лёля, а Лёля Патрикеевна. Она, видишь ли, не поверила, что профессор Попрядухин может нахамить! Будто она не знает, что указанный профессор даже на овощной базе прослыл грубияном, как Мендель Крик у биндюжников! Да когда я привожу на базу своих «доцентов с кандидатами», от меня грузчики шарахаются! Теперь по существу. К юмору в чрезвычайной обстановке я отношусь очень серьезно, ибо уверен, что он самым волшебным образом влияет не только на душевное, но и на физическое состояние человека: известен случай, когда один безнадежно больной, прикованный к инвалидному креслу, излечился смехом благодаря непрерывному просмотру картин Чарли Чаплина, Бестера Китона и других великих комиков. Какие солдаты, Дед, были у нас самыми любимыми? Швейк и Василий Теркин! Шутка, да еще вовремя сказанная, взбадривает человека. Кощунственным смех бывает на похоронах, а я собирался еще пожить и отпраздновать хотя бы раз двадцать Девятое мая, но уж если, ребята, помирать, так с музыкой, верно, Дед? А насчет грубости – согласен, кое-кому нахамил, тому же Капустину, например. Ну не то что нахамил, а обозвал его шахматным ослом. Почему шахматным? А потому, что в отличие от шахматного коня, который умеет и любит лавировать, шахматный осел, то есть упомянутый Капустин, в самый ответственный момент уперся и ревел от страха. Но об этом потом… Лёля, не забудь показать мне стенограмму, уж очень бойко ты строчишь, такого понапишешь, что меня из приличных домов вышибать будут, как алкаша из ресторана. Кстати, о ресторане! Пока еще телефонная связь действовала, я туда позвонил и попросил метрдотеля передать юбиляру мои извинения: так, мол, и так, Попрядухин предлагает начинать без него, но надеется, что кончать будем вместе. В ответ метрдотель, человек приземленный и, видать напуганный тем, что в темноте и суматохе у него сопрут ножи и вилки, пролаял ругательство, которым я предлагаю стенограмму не осквернять. Давайте, однако, двигаться вперед. На момент, когда я пустился в пляс, обстановка сложилась такая: Дворец искусств, эта обитель муз и талантов, со стороны фасада укутался дымом и сотрясался от тысячеголосого вопля. Тысячеголосого – это я, пожалуй, загнул, но человек шестьсот было, а, Вася? Из коридора уже доносился гул со свистом, огонь небось там разгулялся, как в топке у хорошего кочегара. И тут меня осенило, что я безвозвратно теряю драгоценное время, – это Андрюха шепнул, что от входной двери потянуло дымом. Я потребовал внимания и проревел второй приказ: всему личному составу без промедления изыскать тряпье, смочить его водой и забить все возможные пути проникновения дыма. Легко сказать – изыскать, а где? Ни штор, ни занавесок на окнах не было, сдали в стирку – нашли время! Пришлось мобилизовывать внутренние резервы: приказал всем снять с себя рубашки или кальсоны, на выбор. Для нашей единственной дамы было сделано исключение, что свидетельствует о подлинно рыцарском духе, царившем в зале. К чести шахматистов, да будет это отмечено в летописях шахматного искусства, приказ был выполнен без всякого нытья и отговорок, причем молодежь снимала рубашки, поскольку не носила кальсон, а старые пни вроде меня предпочли расстаться с кальсонами… Лёля, чаю, и покрепче, я не собираюсь сочинять для тебя книгу бесплатно! Идея! Франсуа Рабле написал о пользе гульфиков, а почему бы мне не написать эссе о кальсонах? Не говоря уже о том, что они надежно охраняют от переохлаждения нижнюю, весьма важную для мужчины половину тела, кальсоны, так как чаще всего они трикотажные, при пожарах неоценимы в качестве ветоши. Я буду настоятельно рекомендовать ношение кальсон всем мужчинам независимо от возраста и клеймить тех, кто их не носит, как нарушителей правил противопожарной безопасности. Твое фырканье, Лёля, означает, что про себя ты думаешь примерно следующее: если мужчина за столом начинает разглагольствовать о кальсонах, значит у него все позади. Мысль глубоко ошибочная и свидетельствующая о легкомыслии, свойственном твоему возмутительному юному возрасту. «Вперед, вперед, моя исторья, лицо нас новое зовет!» – как говорил Александр Сергеевич. До чего мы отходчивы, я сейчас даже не испытываю злости, а ведь из-за этого лица, или, как образно выражается Дед, морды, мы чуть не погибли. Пока мы затыкали все щели, далеко не лучшая часть личного состава обратила свои взоры к буфету, ибо, как известно, бесплатная выпивка – одно из возвышеннейших желаний такого сложного и загадочного животного, как мужчина. Инициатором был Николай Малявин, помощник ректора политехнического института, бездарный, но поразительно красивый малый, про которого студенты говорили: «Взят в ректорат за красоту». В шахматы он играл в силу Бублика и пришел болеть за приятеля. Хотя указанный Малявин интеллектом мог поспорить с амебой, в житейских делах он был необыкновенно ловок и прославился как покоритель не очень требовательных дам и выдающийся выпивоха, чем безмерно гордился. Лёля, цитирую по памяти Честерфильда, потом проверишь и уточнишь: «Хвастун уверяет, что выпил шесть или восемь бутылок за один присест: из одного только милосердия я буду считать его лжецом, не то мне придется думать, что он – скотина». Итак, Малявин и несколько его единомышленников проникли в буфет, заперлись, нахлестались дармового коньяку и с пьяной удалью стали бить посуду. Пир во время чумы! Конечно, мы запросто могли бы выломать дверь, но от этого я покамест решил воздержаться: и дверь в исправном состоянии может пригодиться, и с пьяными возиться не хотелось. Тем более что к этому времени обстановка стала осложняться, – видимо, забитое в щели наше исподнее прогорело и в зал проник дым, а вслед за ним, что особенно впечатляло, небольшие язычки огня. Мы ударили по щелям из огнетушителей, и довольно успешно, но тут Гриша обратил мое внимание на странное поведение экс-чемпиона мира Ласкера, который вдруг стал подмигивать, корчить рожи, багроветь и делать попытки выпрыгнуть из своей рамы. Как обнаружилось впоследствии, Ласкер прикрывал своим авторитетом вопиющее безобразие: стена под портретом была без штукатурки, раму, видимо, приколачивал такой же народный умелец, как дядя Поджер у Джерома. После низвержения с престола Капабланкой Ласкер наверняка не испытывал такого скверного с собой обращения. Впрочем, нам некогда было его жалеть, так как в стене под портретом образовалась дыра, через которую в зал хлестнул дым с огнем.

С этого самого момента, ребята, художественная самодеятельность закончилась: пожар стал бить по нам прямой наводкой. И паника впервые началась у нас настоящая, со всеми ее неприятными атрибутами, личный состав вышел из повиновения и стал разбивать окна – до сих только одно было открыто – стульями, шахматными досками, всем, что попадалось