Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю - Анатолий Сергеевич Онегов

Тимково больше походило на круглый пруд, этот пруд несколько отдавал запахом торфа, пить такую воду не хотелось, но эта вода все-таки казалась светлой. Свет приходил к озеру от неглубокого дна и уютных низких берегов. Пожалуй, природа позаботилась на этом озере об особой тишине. Наверное, природе показалось, что таежные, пусть даже низкие берега будут не вполне соответствовать веселым краскам воды, и она мудро разделила светлую воду и темные ели широкой зеленой рамкой травы… Озеро уже зарастало, но еще светилось, на его тихой воде можно было долго оставаться неподвижным и слушать тишину.

Тишина лесных озер никогда не была пустой, она тоже была окрашена в самые разные цвета, но эти краски приходили к тишине воды не только от глубины водоема или высоты берегов, скорее всего они были найдены здесь самим человеком. И наверное, ради такой тишины рыбак, облюбовавший то или иное озеро, пережидал долгую непогоду и мирился с мучительными безрыбными днями, когда волна на много суток закрывала дорогу на озеро…

Сейчас та частная собственность на озеро, о которой я недавно говорил как о загадочной лесной тайне, оживала для меня одной вероятной разгадкой.

Дедка Степанушка ходит только на Елемское озеро. Озеро глухое и темное. Его берега выглядят сумрачно и неприветливо. К ночи эти берега совсем опрокидываются над водой. Но если развести огонь, то тайга немного отодвигается и так стоит, прислушиваясь к каждому твоему движению. Кажется, что в этой тайге тебя всегда что-то ждет. Но это ждущее совсем не страшное, а сказочное и необычайное, как лесные легенды о кладах и Чертушке. Наверное, именно здесь, на берегу Елемского озера, в стороне от дорог и троп, и могут подойти к ночному костру настоящие лесные сказки. Такие сказки мне рассказывал дедка Степанушка. Мы встречались с ним на развилке двух троп, вместе возвращались домой, и я почти всегда слышал от дедки новые лесные истории. Не знаю, но, может быть, та самая сказочная тишина и звала старика к Елемскому озеру…

В конце каждой недели, в субботу, я жду из тайги Ивана Михайловича. Не думаешь: а вдруг не придет, а вдруг завтра с утра идти самому искать чужого тебе человека… Наверное, не было бы жизни в тайге, если бы так хотя бы только думали…

И конечно, к вечеру лодка. Еще далеко, еще не видишь, кто, но никого другого не может и быть — туда уходил только он. Лодка мелькает, тычется в волну, появляется с другой стороны вала. Лодка не торопится, крутится около камней — старик ведет дорожку, хочет поймать щуку, свежую щуку на сегодняшний пирог… Неужели не хватило ему Янцельского, не хватило волн и ветра там? Янцельское — не Домашнее. На Домашнем выйдешь всегда, всегда пробьешь волну. Там — нет. Там ветер запирает пристанище, и толкутся в курной избушке пустые безрыбные дни. В безрыбные дни Иван Михайлович вяжет сети и ждет, когда озеро опомнится и, будто извиняясь за безумие, щедро наградит рыбака…

Лодка подается из волны и выгоняет на песок тонкую ленивую волну-блин. В лодке — мешок с сухой рыбой, весло, палка-батожок и только что пойманная щука… Лицо у рыбака обросшее, темное от недельной копоти, ворот распахнут, от тела пар. Пар после весла, волн и осеннего холодка.

На столе — чай, уха, свежий пирог с рыбой, пирог вкусный, пропитанный соком… И рядом со всем этим домашним и простым — Иван Михайлович, спокойный и крепкий, умеющий ждать, ждать и все-таки победить даже Янцельское озеро.

О волне и ветре Иван Михайлович не говорит, он вспоминает сейчас только раннее утро, когда не было никакого ветра, когда на луде хорошо шел окунь и когда само утро было тихое и совсем розовое.

Наверное, тишина такого утра, которое после нескольких дней шквала вдруг принесло рыбаку удачу, могла показаться даже крепкому, терпеливому человеку именно розовой…

Свою первую тишину воды я встретил на берегу небольшой северной реки… Река с трудом выбиралась из болот, долго тянулась вдоль хмурого, сырого ольшаника, потом накапливала силу и не очень громко перекатывалась через порог. Порог оставался выше моего костра. Река еще не успела отдохнуть после встречи с зелеными лобастыми камнями и медленно, почти незаметно текла мимо моей стоянки дальше, к следующему порогу. Там она снова собирала силы и снова тяжелыми упорными струями побеждала камень.

Дымные мягкие языки костра высоко поднимались над котелком, их становилось все больше и больше, им уже тяжело было стоять над огнем, и они сутулились и медленно стекали вниз по берегу к воде и задумчиво застилали, затягивали эту воду и низенькую деревянную часовенку… Часовенка, поседевшая от времени и ветров, тоже, наверное, устала и сегодня опустилась на сонную воду тихим, задумчивым отражением. Вот еще немного — и белесые языки качнут медь колокола, и тогда над вечерней водой незаметно разольется спокойный серебряный голос…

Там, у порога, была очень тихая тишина. Она казалась окрашенной в спокойный, ровный цвет. Этот цвет не мешал глазам, не заставлял задумываться: какой он? Он просто был и остался для меня чистым и белым. Тишина у речного порога была тишиной отдыха, тишиной покоя после долгого и не очень верного пути, когда хочется одного — лечь в чистую постель, закутаться в мягкое одеяло, не думать о завтрашнем дне, а только слушать теплую добрую сказку, в которой все-все здорово получается… Но сказочного сна пока не хотелось, и я ушел дальше к ветрам, волнам и хрупким вертлявым лодчонкам, оставив порог встречать других людей и немного успокаивать их перед дальней дорогой.

Вспомнив о белой, не удержавшей меня тишине, я снова возвращаюсь к Ивану Михайловичу, хозяину Янцельского озера. Человек этот стал для меня в тайге больше чем просто напарником в промысле. Порой уважение к нему переходило в хорошую зависть, и тогда я ловил себя на том, что брожу по тропам как бы вслед за этим по-своему талантливым человеком…

Я завидовал не только умению Ивана Михайловича сделать замечательную лодку или насадить топор так, что топорище придется как раз тебе по руке, а сам топор даже в сухую жару не качнется на березовой рукоятке. Наверное, больше всего меня привлекали его прямые