Интимная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно

class="p1">Танкреди Бертран не имел проблем со здоровьем с самого возвращения в Донору в 1946 году, не было с ним и несчастных случаев, так что его отказ от госпитализации долгое время воспринимался как чисто теоретический – еще и потому, как правильно заметила Лауретта, что он посещал больницу ежедневно, не считая праздников и отпуска. А отпуска проводил в Тоскане у своего лучшего друга, окружного врача Лудовико Колонны. Когда же тот скончался, Танкреди, которому было уже за шестьдесят, почувствовав легкое недомогание, выбрал личным врачом одного из двух самых молодых специалистов своей бригады. «Акушера! Он что же, считает, что акушер способен вылечить люмбаго?» – возмущалась донна Ада.

2

Вот так и вышло, что доктор Креспи стал единственным, кому было разрешено измерять давление своего старого наставника, касаться его живота, осматривать язык, а при необходимости брать кровь на анализ. Ему единственному позволялось «налагать руки», как говорил доктор Танкреди. И он тоже подписал знаменитое обязательство. С течением времени между ними зародилась крепкая дружба: старший коллега даже сделался крестным отцом первенца младшего.

Теперь уже и доктору Креспи перевалило за пятьдесят, но энергия в нем кипела по-прежнему. Он обожал споры, иронические шутки и парадоксы, чем и нравился Аде. Особенно она ценила тот факт, что Креспи уважал экстравагантность старика.

Когда в конце шестидесятых дядя Тан вышел на пенсию, он отказался и от частной практики, которой занимался в трех комнатах на первом этаже виллы Гранде, передав все дела более молодому врачу, так что в тот злополучный день помощь прибыла немедленно. Если, конечно, это можно назвать помощью. Бившуюся в истерике Лауретту отправили в ее старую комнату на втором этаже, где она тут же припала к телефону, чтобы продиктовать уже знакомую нам телеграмму Аде. При содействии Армеллины больного раздели и уложили в постель. Креспи, измерив давление, уселся рядом с ним, чтобы пощупать пульс. Поскольку сердцебиение казалось нормальным, он, посидев так некоторое время, решил слегка вздремнуть. А проснувшись, внезапно различил в сумраке, как в дверь ванной проскользнул силуэт в пижаме.

– Понимаешь? Двух часов не прошло, а он уже на ногах. Доктор сказал, что приступ был очень легким, так что сейчас дядя ходит и говорит как ни в чем не бывало. Но… в общем, эта самая ТИА могла быть сигналом. Креспи сказал, что в течение года возможен второй, более серьезный удар. И что тогда делать, Ада? Я такой ответственности не хочу. Ты должна убедить его порвать это проклятое обязательство. Ты с ним куда ближе, чем я. И да, я должна рассказать тебе еще кое-что, пока вы не встретились. Доктор сказал, что лучше бы ему в этом году не ездить в деревню. Нужно избегать поездок, перемены мест, распорядка дня, всех этих крутых спусков к реке… Если он останется в Доноре, мы сможем за ним проследить. Ты должна сказать ему, что остаешься в городе, что не можешь его сопровождать, и умолять его не ездить. Убеди его, придумай что-нибудь, ты же умеешь, ты его любимица. Меня он никогда не слушал.

3

Аде не составило труда убедить дядю остаться в городе. Со своей стороны она решила отменить все дела в Болонье и провести июль в Доноре, чтобы быть с ним рядом. С физической точки зрения старый доктор полностью оправился, но она хорошо его знала и понимала, что удар, каким бы легким он ни был, не прошел бесследно. В дяде проявилась какая-то хрупкость, неуверенность, он вдруг начал интересоваться мнением окружающих, словно нуждался в их одобрении; движения стали медленными, опасливыми. Раньше никто не верил, что ему вот-вот стукнет восемьдесят, но сейчас Танкреди Бертран выглядел на свой возраст.

Обнимая дядю, Ада была потрясена видом его длинных бледных рук с темными пигментными пятнами, его исхудавшей шеи под свежеподстриженными снежно-белыми волосами – гладко выбритой, как ей всегда нравилось. Напрашивалось сравнение с Дитером Хорландером, с ветхой, распадающейся телесной оболочкой, которую носил и с такой непринужденностью публично демонстрировал немецкий профессор. Но физические признаки дядиной старости не вызывали отвращения – разве что нежность, нечто сродни материнскому инстинкту. Всю свою жизнь она восхищалась, уважала, хотя и слегка побаивалась его, подчинялась (в тех немногих случаях, когда он настаивал) по собственному желанию, а не по принуждению. Ада всегда была уверена в том, что дядя знает, как для нее лучше. Но теперь они будто поменялись местами, и сам этот факт вызвал такую панику, словно земля ушла из-под ног. Доктор Креспи предупреждал: «Только не переусердствуй, Адита. Мы все перепугались, и твой дядя не меньше других. Эта слабость, которая тебя так волнует, – логичное последствие шока. Вот увидишь, через пару недель он вновь станет прежним».

И, будто подтверждая эти слова, стоило Лауретте вновь заговорить о необходимости уничтожить «антибольничное обязательство», дядя Танкреди отреагировал с былой твердостью и напором: «Даже и не мечтай! Наоборот, специально для вас мы сделаем дополненную, еще более строгую версию этой бумаги, и все вы подпишете ее снова, с новой датой, чтобы никто не говорил, будто я мог передумать или старое обязательство не так уж и важно». Он хотел, чтобы документ подписали и сестры, и племянники, и даже все внучатые племянники, каких только можно было застать в городе.

Прошло уже несколько лет с тех пор, как Ада последний раз навещала теток Санчу и Консуэло, давно превратившихся в двух старушек, ужасно похожих друг на друга и на бабушку Аду. А вот с кузинами и их детьми она виделась каждое лето, когда приезжала с дядей в деревню, а те заходили в гости. «Чтобы не забыли, когда будут наследство отписывать», – ворчала острая на язык Армеллина.

4

С некоторых пор у дяди Танкреди появилась привычка проводить несколько часов после обеда в постели, и, пока они были в деревне, Ада обычно составляла ему компанию: читала что-нибудь вслух или рассказывала о том о сем – книги и фильмы, знакомые и политика… В первые годы своей жизни в Болонье она частенько обсуждала с ним студенческие собрания, новых друзей, рок-группу, в которой играла по субботам, электрогитару, дорогущую Fender Telecaster, которая стоила целое состояние, так что пришлось платить в рассрочку, создание экспериментального факультета под названием DAMS[44], где изучали музыку и театр, жаловалась на университетские неурядицы и конфликты с деканатом, делилась успехами крохотных независимых театров, которым время от времени помогала с андеграундными постановками «переосмысленного» Еврипида, феминистской группы, в которой состояла, а потом – «столичных индейцев»[45] и пиратского радио.

Позже, когда кое-кто из ровесников, товарищей по борьбе начала семидесятых, уже вместе с ее собственными студентами стал воспевать насилие или даже совершать вооруженные нападения, доктор разделял смятение Ады: головой она понимала, что такой подход достоин лишь осуждения, но в глубине души и сама склонялась к восстанию. А как еще избавишь мир от несправедливости? Альенде, выигравший демократические выборы в Чили мирным путем благодаря альянсу между левыми и умеренными, был жестоко устранен, а западные демократии пели осанну Пиночету. Может, наивно и надеяться, что благодаря статьям Берлингуэра в «Возрождении» в Италии возможен исторический компромисс?[46]

– По крайней мере, у вас, женщин, теперь есть право на развод и даже на аборт, – говорил ей дядя годом раньше.

– Да, но когда мои студенты устроили пикеты на съезде «Общения и освобождения»[47], в университет ворвались карабинеры, застрелили одного из наших ребят, а министр внутренних дел вывел на улицы города бронетранспортеры и танки. Танки, совсем как в Праге, дядя!

Ада плакала от злости, а дядя только ласково гладил ее по руке. В отличие от Джулиано, вечно обвинявшего подругу в заигрывании с экстремистами и советовавшего следить за языком, чтобы не попасть в переделку, Танкреди никогда с ней не спорил.

Но дядя и племянница обсуждали не только серьезные вопросы: им хватало времени и на пересказ последних сплетен, вроде истории об общем знакомом Лео