Большой пожар - Владимир Маркович Санин

и прикидываем выручку. Это рублей двести пятьдесят чистого дохода: буханка пеклеванного хлеба, или полкило сахара, или две пары крепких чулок для мамы – мы давно ей обещали. Удача!

– «Беломор» три – пара, «Казбек» – два рубля штука!

Торговля идет, деньги дешевые, весна сорок третьего!

Нечесаный детина с опухшей рожей продает хлебную карточку.

– Как же три недели без хлеба жить будешь? – жалеет его белая старушка, божий одуванчик. Мы слушаем – на толкучке редко жалеют.

– Не твоя печаль, мамаша, – хрипит детина, – похмелиться надыть.

– А кушать-то что будешь, глупая твоя голова? – скорбит старушка. – Постой, сынок, карточка-то иждивенческая… Неужто сынов хлеб продаешь?

Детина грязно ругается и уходит подальше.

– Зверь, дикий зверь, – шепчет ему вслед божий одуванчик. – А я-то, дура, пожалела…

– Всех не пережалеешь, мамаша! – весело говорит молодой вихрастый инвалид на костылях. У него ослепительно-белые зубы и бешеные глаза. – Война, мамаша, понимать надо. Пусть пьет, гадюка.

– Людям ногу свою простить не можешь? – сердится старушка.

– Фрицам, мамаша, а не людям, – беззлобно поправляет вихрастый. – Кому зажигалки?! Налетай, братва, наборные, с трофейными камнями!

– А-а-а!

Бьют вора. Бежим на зрелище, но поздно. Раньше подоспел милиционер, выхватил из толпы скрюченного огольца с разбитой мордой и поволок в дежурку. Это Витька Чекан, базарный вор и сволочь, у ребенка из рук лепешку может выхватить. Рядом бегут свидетели – не ускользнуть Чекану. Мы довольны: с ним у нас чуть не каждый день драки, он нас невзлюбил, но вдвоем с Андрюшкой мы – сила.

– Квас на сахаре – рупь стакан! Студеный квас, рупь стакан!

Солнце жарит разгоряченную толкучку. Доходная штука – квас.

– Врешь, недорого берешь, тетка, сахаром и не пахнет!

– Какой там сахар, на сахарине, сынок! – признается тетка.

– «Беломор» три – пара!

– Давай пяток, – говорит старикан с пиджачишкой в руках, утирая пот. Пиджачишка дрянной, заплата на заплате, долго торговать будет.

– Семь пятьдесят, папаша.

– Скинешь целковый?

– Прокурор скинет.

– На, считай.

– Еще двугривенный, – уточняю.

– Дошлый, – ворчит старик, добавляя монету. С наслаждением закуривает. Косится на покупателя.

– Почем фрак, папаша?

– Три сотни.

– С царского плеча?

– А как угадал?

– Я, папаша, сызмальства смекалистый. Берешь любую половину?

– Давай две и таскай, сносу не будет.

– Держи, папаша, свою вещь поосторожней, заплаты потеряешь.

– Лады, гони полторы, – безнадежно кивает папаша.

– Гришка, Андрюшка!

Нас подзывает Петрович, безногий инвалид, одна из достопримечательностей толкучки. Он занял уютный уголок у забора, где никто не отдавит его культи. На мешковине перед ним лежат примусные иголки, ключи без замков и замки без ключей, шпингалеты и всякая прочая мура, на которую, однако, всегда находятся покупатели и которая кормит Петровича.

– Во-он баба с леденцами, купите одну штуку.

Я приношу Петровичу заказанного петуха на палочке.

– Сю-юрприз! – подмигивает он, сдвигая в улыбке сизый и страшный шрам на щеке.

Петровича любят, он – базарный философ. Возле него вечно кто-то торчит, чешет язык.

– Значит, хороша жисть? – допытывается очередной собеседник.

– Хор-роша! – улыбается Петрович.

– Неужто и тебе хорошо? Ног нет, жену разбомбили…

– Дубина ты стоеросовая, – ласково разъясняет Петрович, – думает-то мозг, а не ноги. И расходов на ботинки нет – чистая экономия. Жену, конечно, жаль, но Костик-то у меня остался. Костик-то – мой!

Рядом с Петровичем свернулся во сне полуголый человек лет трех-четырех, Костик, баловень толкучки, единственное на свете существо, которое привязывает Петровича к жизни.

– Ноги-то где потерял, Петрович? – в сотый раз спрашивают из желания угодить.

– Под Ельней фрицам оставил на закуску, – в сотый раз отвечает Петрович.

– А заплатили?

– Фрицы – народ аккуратный, за каждую ногу по полтанка отдали.

– Закури, Петрович. – Андрюшка протягивает папиросу.

– Спасибо, я потом. – Петрович прячет папиросу за пазуху. – На сон грядущий, чего ее тут переводить? Ну, кто там из вас Андрюшка, кто Гришка, когда, герои, за орденами поедете?

– Военком уже обещал, – врет Андрюшка. – Может, летом.

Ничего нам военком не обещал, гоняет как собак. Но Петрович считает, что шансы у нас есть. У него на рубашке – «Отечественная война» I степени, за такой орден мы бы отдали по десять лет жизни.

– Кому баян? Э-эх!

По толкучке разливается залихватская мелодия.

– За сколько отдашь?

– Тебе – бесплатно, полтора куска. Бери, морская душа, сам играет.

Чубатый парень в тельняшке раздвигает мехи, зажмурясь, проходит по клавишам умелыми пальцами. Трех пальцев не хватает, да и рука у чубатого в локте чуть сгибается, но действует он ловко.

– Хорош струмент, да денег нет, – честно признается он. – Может, часы возьмешь?

– Анкер, цилиндр?

– Цилиндр.

– Таскай сам. Кому баян, даром отдаю! Э-эх!

Чубатый, не сводя с баяна глаз, решается:

– А сапоги баш на баш?

– Подметки целые? Какой размер?

– Сорок третий. Две недели как из госпиталя, новые получил.

– А сам босиком уйдешь?

– Чувяки куплю. Не идет?

– Бери, твой баян. Погоди, дай напоследок… Эх! Не для меня-я весна-а-а придет, не для меня Дон разольется, и сердце радостно забье-ется восто-оргом чувств не для ме-еня!

– На фронт, братишка?

– Завтра на пересыльный. А сапоги бате будут. Сыграй, морская душа, чтоб знал, в какие руки отдаю.

– Прощай, прощай, моя Оде-есса, тебя я грудью защищал, и за тебя, мо-оя Оде-есса, жисть молодую я отдал! Спасибо, браток, воюй, я свое отвоевал… По полю танки грохота-али, танкисты шли в последний бой, а молодо-ого лейтенанта несут с разбитой головой, а молодого…

– Пивка по кружке?

– На чувяки осталось, братишка.

– Я ставлю.

Мы с завистью смотрим вослед этим, с баяном. Нам до зарезу нужно на фронт, а мы тут торгуем.

– «Беломор» три – пара, «Казбек» – два рубля штука!

Молча стоит женщина, ее губы сжаты, на каменном лице – неподвижные сухие глаза. В руках она, как похоронную, держит новый мужской костюм. Совсем новый, со свадьбы, наверное, ненадеванный.

– Дай две штуки.

– Пожалуйста, тетя, курите на здоровье. У нас тоже отец был на фронте.

– Был?

– Да, тетя, под Сталинградом…

– Самовар даром продаю, налетай, граждане! Тульский!

– Семечки каленые, на масле жарены, два рубля стакан!

Мы с Андрюшкой закусываем: два больших помидора по десятке за штуку и по куску хлеба с тыквяным повидлом, двадцать пять пара.

– Жареной бы картошки с печенкой, – мечтаю я, глотая последний кусок.

– А помнишь в «Салават Юлаеве» целиком барашка жарили на углях, – облизывается Андрюшка. – Вот бы чего слопать!

Аббата Сийеса[17] как-то спросили, что он делал при якобинцах, в период кровавого террора. Он ответил: «Я оставался жив». Мы, пацаны, тоже хотим выжить. Мы худющие и длинные, нам по пятнадцать с половиной и брюхо у нас вечно пустое.

Война!

Отец погиб на фронте, и, месяца с похоронки не прошло, мать