Большой пожар - Владимир Маркович Санин

Днем я провожу у него часа полтора. Во время и после обеда обсуждаем свежие новости и, как положено у старых одров, ударяемся в воспоминания. Память на детали у Алексея Фомича поразительная. Например, он точно помнит, как мы пришли в его полк.

– Худые и высоченные дылды, – вспоминает он, – а морды щенячьи. Не забыл, как я приказал кашевару давать вам двойную порцию?

– Забыл, – вру я, хотя отлично все помню. Мы с Андрюшкой после месяца запасного полка и маршевой роты так исхудали, что… А после того, что мы узнали о ленинградцах в блокаду, о нашей полуголодной юности и вспоминать как-то неудобно. Но изголодались, все-таки молодые и бурно растущие организмы. И вот прибываем на передовую, подполковник Якушин произносит речь, а мы его и не слушаем – в сотне метров дымит кухня, пьянит аромат давно забытого тушеного мяса! И я отчетливо помню лучшую команду, которую когда-либо слышал в своей жизни: «Вольно! К кухне – бегом марш!» А пополнение пришло мелкое, мы с Андрюшкой возвышались как столбы над плетнем, вот комполка нас и приметил…

– А как Аникины первую благодарность получили? – напоминает генерал.

– Забыл, – вру я, чтобы в десятый раз выслушать историю, которая давно мною записана и лежит в кладовке.

– Врешь, – сердится генерал, – я тебе об этом рассказывал.

– Вру, – признаюсь я. – Просто люблю вас слушать.

– Аникины всегда были недисциплинированные, – неодобрительно, с ворчанием. – Анархисты. Из-за этого и без орденов остались. Не помню, говорил, что в первый раз я сам вас из списка вычеркнул? Своей рукой.

– А разве нас представляли? – искренно удивляюсь я.

– Два раза. Дело прошлое, назад не вернешь… Деревушка под Борисовом, одни печи торчали… – Генерал пощелкал пальцами, – название забыл… Вася Трофимов, Андрей и ты вызвались с ничейной полосы раненых вынести. Вынесли. За это вас представили к «Славам», я уже готов был подписать, и надо же! Аникиных утром под конвоем в штаб приводят! Лейтенанта в кровь избили!

– Пьяного, – уточняю я. – К девушкам из медсанбата ломился, с пистолетом.

– Не оправдываться! На офицера руку подняли! – повысил голос генерал. – Без вас бы не усмирили? Дело я, конечно, замял, но из списка вычеркнул. А в другой раз…

Так мы и беседуем, постепенно проходя боевой путь нашей «лесисто-болотистой» дивизии от Брянщины до Берлина. Вспоминаем погибших, ушедших после войны, а потом переходим к сегодняшнему дню.

– Трофимов давно не звонит, – с обидой говорит генерал.

– В командировке, – оправдываю я Васю. – Валюту из капстран выколачивает для перестройки.

– Не могу понять, – сердится генерал, – что мы, сырьевой придаток – газ продавать? Войну выиграли без валюты.

– А ленд-лиз? – напоминаю я. – А «виллис», на котором вы ездили? А «студебекеры» и свиная тушенка?

– Капля в море!

– Как теперь пишут, не такая уж и капля, – возражаю я. – Это до гласности считалось, что капля.

– Гласность… Совсем на критике помешались, на министров замахиваются, даже на армию! Товарища Сталина в покое не оставляют. Верховного! К хорошему это не приведет, Аникин, попомни мои слова: на Верховного!

Алексей Фомич садится на любимого конька, а я молчу. О гласности и, значит, о Сталине спорить с ним бесполезно, зациклился на всю жизнь. А что? Живет генерал воспоминаниями о войне, а кто привел страну к Победе? Кто сплотил железной рукой, кто гениальным озарением нашел и возвысил Жукова? Кто?.. Кто?.. Кто?.. Люблю Алексея Фомича, чистого, скромного, человечного, а смотрю на него с жалостью. Ох, как трудно вытравить из себя раба! Благодарности от Верховного, палка и знаменитая фраза Жукова, штандарты к ногам вдохновителя и организатора… Очень хочу сказать: «Дорогой мой Алексей Фомич, не он, а мы с вами войну выиграли, да еще миллионы тех, кто на полях остался, да еще женщины и дети, что у станков стояли и вместо тракторов бороны на себе таскали», – но молчу.

– Недавно был у меня генерал-полковник… – Алексей Фомич называет уважаемую фамилию. – Так, представляешь, ему замечание сделали, что у него дома – портрет Верховного!

Я молчу. Отставные генералы скучают по Сталину. При нем все было просто: думать не надо, выполняй, аплодируй и восхищайся несравненной мудростью гения всемирного масштаба. А не восхищаешься – голубоглазый лейтенант сорвет погоны (с маршальских плеч срывали!), вырвет с мясом ордена, – и теперь знаем, что дальше было.

– Алексей Фомич, дорогой, – не выдерживаю я, – бог с ним, он свое при жизни получил сполна. А вот Тухачевский, Блюхер…

– Оклеветали Ежов и его подручные! – твердо возражает генерал.

– А миллионы военнопленных, которых он превратил в предателей? Даже майора Гаврилова, героя Бреста! Что с ними было после войны?

– Не принимай все на веру, Аникин…

– А Андрюшка, за что его? Эх, Алексей Фомич, дорогой, зачем он вам, боевому генералу, израненному, солдатами любимому?

Генерал тяжело вздыхает, что-то в его концепции не сходится, бреши в ней незаполнимые.

– Андрея жаль… Хотел было узнать… Может, снова попробовать, а, Гриша? – По имени он назвал меня чуть ли не впервые.

Генерал устал, белая голова клонится вниз, глаза полузакрыты.

– Отдыхайте, Алексей Фомич. Вечером зайду.

– Кефир и булочку, в девятнадцать часов.

Я помогаю ему улечься на диван, укрываю пледом и тихонько ухожу.

Разбередил… Что снова попробовать? Что он имел в виду?.. И я снова спешу – в кладовку.

Из кладовки

Помните, как я с некоторым высокомерием заявил, что никогда Аникины не были подхалимами? Только что, войдя в кладовку, я поймал себя на мошенничестве: были! И не просто рядовыми подхалимами, каких пруд пруди, а изощренными, отпетыми.

Я уже упоминал, что всю весну сорок третьего мы подлизывались к военкому. Это было не оригинально, в войну многие мальчишки подлизывались, так как нам требовалось попасть на фронт, причем срочно, желательно немедленно. Мы были не такие ослы, чтобы думать, что войну без нас не выиграют, но мысль о том, что ее выиграют без нашего непосредственного участия, повергала нас в глубочайшее уныние. Кроме того, мы, как положено, влюбились, а наши девчонки с восторгом рассказывали о фронтовиках, за которыми ухаживали в госпитале. Почти о наших ровесниках! Это было выше сил, и мы подлизывались. Каждый вечер мы разносили повестки, драили в военкомате полы и умирали от зависти, глядя на ребят, приходивших туда с вещами. Однажды нам неслыханно повезло: мы первыми узнали, что военкому Ивану Михалычу привезли домой дрова, и добились разрешения их распилить и наколоть. Иван Михалыч угостил нас чаем, рассказал об уличных боях в Сталинграде, где в октябре прошлого года потерял