Дебри - Владимир Иванович Клипель

После купания все уселись чаевать. Тут Иван и сам увидел, как Шмаков налил чаю, все приготовил для еды и вдруг полез в свой накомарник пить настойку: через прозрачную ткань все было видно.

Федор Михайлович, тот не таился: достал кусок пантов, отрезал кружок, съел, а остальное опять завернул в газету. Шмаков же чего-то стесняется.

— Думает, у него кто-то просить станет, — буркнул Миша.

— А знаешь, он в прошлом году чуть «дуба» не дал от энцефалита, — сообщил, будто к слову пришлось, Иван. — Он тебе не рассказывал?

— Нет. А что, в самом деле?

— Да. Полгода провалялся, на уколах держали.

— Что ты говоришь! Я бы от одних уколов загнулся.

Почаевав, «старшинки» сразу засобирались, стали торопливо переодеваться, обуваться. Вместе с ними готовились к выходу Володька и Алексей.

— Надо хоть один «вывернуть», почин сделать, — сказал Павел Тимофеевич.

Они ушли налегке, взяв с собой лишь самое необходимое: топор, котелок, чтоб можно было сварить чай, и карабин. Ушли, не сказав и слова, по той тропке, к ключику. Миша, Иван, Шмаков еще посидели, допили чай. Шмаков взглянул на часы: половина двенадцатого. День начинался жаркий, кучевые облака, зародившись над сопками, росли на глазах и, набирая силу, круто лезли в небо.

— Ну что ж, пора и нам! — сказал Шмаков.

— А куда пойдем? — спросил Миша. — Они по своему старому следу, а мы? Ты ведь здесь никогда не ходил.

— У корневщиков такой закон: по следу друг за другом не идти. Они в одну сторону, значит — нам в другую.

Шмаков достал из рюкзака мелкокалиберную винтовку облегченного типа, с обрезанным по самую шейку прикладом, рукавицы из выделанной сохатиной кожи, под фуражку повязал платок. Иван взял котелок, сухари, топор.

— А где твои рукавицы? — спросил Шмаков.

— Зачем? — удивился Иван. — Лето…

— Как же ты будешь заламывать за собой кусты?

— Откуда я мог знать! Никто ничего не говорил…

— Ставь пол-литра, одну, с левой руки, так и быть дам, — смеясь, предложил Миша.

— Спасибо. Попробую обойтись без них.

Неподалеку от табора начиналась крутобокая сопка. Иван лез следом за Шмаковым, цепляясь руками за обомшелые выпирающие камни, за кустарники, за стволы низкорослых дубков, растущих наклонно.

— Вот дубок, — остановившись, чтобы перевести дух, сказал Шмаков и похлопал по корявому стволу. — О таком не споют «Среди долины ровные…»

— Местный, монгольский… — задышливо ответил Иван. — Большой не растет. Двадцать-тридцать сантиметров в толщину и уже с дуплом.

— Все не по-людски, — иронически заметил Миша. — Дуб только на дрова годен, береза и та черная, а не белая, как в приличных лесах. Вон, полюбуйтесь…

По всему косогору, на рухляке, едва прикрытом слоем перегноя, вперемежку с дубом росли даурская береза и лиственница.

Путники одолели самый крутой подъем и присели на скале отдохнуть. Сверху открывался вид на Салду и Канихезу. Хотя вода не проглядывалась, реки угадывались по темным пойменным зарослям, узкими полосами обрамлявшим русло и хорошо заметным среди желтоватой мари, раскинувшейся на километры. Лишь у подножия сопок синели густые леса. Тени от кучевых облаков, тугих, как капустные кочаны, испятнали голубые склоны гор. Дали раскрывались, как город через окно из глубины квартиры — в одном лишь направлении. Что делалось вправо, влево, позади, — все скрывала стена темного, душного, густого леса.

— Вот что, — заговорил Шмаков, — пора и за дело. Прежде всего надо вырезать палки, легкие, но надежные, чтобы можно было раздвигать траву, опереться при случае. Лучше всего из орешника. Кору счищать не нужно, чтобы не скользила в руке.

Он начинал обучение с азов, как учат новобранцев в армии. В заключение Шмаков рассказал, что раньше был такой порядок: идешь корневать в первый раз — самый крупный корень должен отдать своему наставнику.

Когда Шмаков отвернулся, Миша хитро подмигнул Ивану: знаем, мол, эти сказки. А вот не хотел! — и показал кукиш.

Раньше, как правило, корневщик, найдя женьшень, корень выкапывал, а семена засевал. Он знал, что многие семена не взойдут вовсе: у женьшеня слабая всхожесть — процентов шестьдесят-семьдесят, знал, что корень растет медленно, прибывая в год по грамму — полтора, и сам он едва ли воспользуется этими посевами. Но промысел был окутан такой массой всяких предрассудков, что корневщик не мог не выполнять всех заповедей и обрядов. Это было не только суеверием, но и проявлением здравого смысла, заботы о будущем этого промысла, гуманное, человечное отношение к природе: взял — восполни!

Корневщик засевал семена, сдирал с ближайшего кедра кусок коры, чтобы завернуть находку, и уходил. Может быть, из десятков семян проросло одно-два, от них, когда растения повзрослели, отсеялись другие рядом. Может быть, какая-нибудь птица склевала привлекшие ее яркие ягоды, а непереваримые семечки извергла неподалеку, и они тоже проросли. Вот почему, найдя старую затеску, «выжиг» тридцати-пятидесятилетней давности, корневщик будет кружить вокруг да около день, два, неделю. Он знает, что где-то поблизости должен быть корень.

— Затески — это капитал, — повторил свое любимое изречение Шмаков. — Найдете — сразу стучите. Спешить не надо, смотрите хорошо.

Он пошел справа, Миша — слева, Иван — между ними посередине. Идут метрах в десяти-пятнадцати друг от друга, но видятся редко и поэтому пересвистываются, чтобы не отбиться в сторону и не потеряться. В такой чаще это немудрено. Какой лес! — поражался Иван, не в силах наглядеться, запомнить все, что видели глаза.

Под пологом гигантских кедров, лип, бархатов, почти смыкающихся в высоте кронами, растет густой непролазный подлесок. Сквозь заросли лещины порой невозможно протиснуться, так часто стоят ее стебли. На ветках наливаются орехи, по три-пять вместе, каждый в зеленой обертке, покрытой колючим ворсом. Стоит прикоснуться, и десятки мельчайших иголочек впиваются в кожу. Как бурундуки ухитряются вылущивать орешки из такой «одежки», — диву даешься. Но делают они это мастерски, и к зиме ни одного орешка на земле не остается, кроме пустых, которые они тоже очень хорошо угадывают, то ли по запаху, то ли еще по чему.

Заросли лещины — это еще полбеды: ну, идешь, продираешься, не видишь за листвой, куда ступаешь, так не без того. Хуже, когда попадешь в цепкие лапы дикого перца — элеутерококка, колючего, как шиповник, растущего сплошь да рядом. Его пятипальчатые листья очень похожи на листья женьшеня, только чуть покороче и не такие темные, и у Ивана не раз вздрагивало сердце, когда он видел росток с тремя-четырьмя такими листьями: а вдруг женьшень, у которого нет почему-то стрелки с ягодами?

Наклонится, посмотрит, нет — стебель покрыт колючками — перец.

Солнце пробивается сквозь ветвистую, раскачиваемую вверху ветерком преграду, и листва пестрит так, что больно смотреть. Середина дня, а листья