Пепел и снег - Сергей Зайцев

Черевичник, быстро справившись с едой, ушёл к лошадям. Ольга убрала за ним посуду и вернулась к столу. Она некоторое время молча стояла неподалёку от Александра Модестовича и с любопытством смотрела, как он ест — как не спеша пережёвывает пищу, с какой непринуждённостью пользуется столовым прибором; смотрела, как он промакивает губы платочком, как аккуратно отламывает хлеб — крошки не обронит. Ольга немного попривыкла к присутствию Александра Модестовича и уж не так скоро опускала глаза, когда встречалась с ним взглядом. Александру Модестовичу нравилось, как она молчит; её молчание было выразительным, по всей вероятности оттого, что выразительными были её глаза, — чуть-чуть тревожными и исполненными приязни.

Александр Модестович предложил Ольге стул. Она ответила, что отец запрещает ей садиться с гостями. Однако нерешительный шаг в направлении к стулу выдал её желание. Через минуту она действительно села, аккуратно расправив подол сарафана, сложила руки на краешке стола.

Когда его горячая рука мягко легла ей на запястье, Ольга вздрогнула.

— Зачем вы, Александр Модестович?.. — однако рук не отняла.

Он заглянул ей в глаза: там прибавилось тревоги, но не убавилось приязни. Совсем не похоже было, что его присутствие ей в тягость. Тогда он сказал, что будет вечером ждать её на мельнице. Александр Модестович произнёс эти последние слова тихо, почти шёпотом, он выдохнул их, простучал сердцем...

Ольга кивнула, а секунду спустя порывисто поднялась, прижала к вспыхнувшим щекам ладони и убежала в комнаты.

Нож упал со стола, ручкой стукнулся о пол. Это прозвучало торжественно — во всяком случае, так послышалось Александру Модестовичу. Дверь скрипнула пронзительно, будто над молодой женой куражился старый брюзга, но для Александра Модестовича это был не скрип, а нежный голос флейты, ибо душа его пела, разум ликовал.

Двое крестьян вошли в корчму, поклонились:

— Бог в помощь, барин!..

Александр Модестович на радостях оделил их серебром, велел, чтоб заказали водки да выпили за здоровье молодой корчмарки. Мужики обещали всё исполнить: огладили бороды-усы, тряхнули гривенниками в кулаке, враз повеселели да воззрились на шкаф с посудой — примерились к выставленным там стакашкам.

На выходе Александр Модестович едва не столкнулся с Черевичником. От Черевичника приятно пахнуло сыромятной кожей.

— Лошади готовы, барин.

Вернувшись в усадьбу около трёх часов пополудни, Александр Модестович застал семейство своё за чаепитием в саду. Был тихий и солнечный майский пень, яблони стояли в цветочном убранстве, на редкость пышном, две бабочки вились над вазочкой с вареньем, от большого медного самовара тянуло сладковатым дымом догорающих берёзовых чурок. Модест Антонович и Елизавета Алексеевна развлекались тем, что выспрашивали у Машеньки выученный ею урок из истории. Отвечая, Маша принимала серьёзное выражение лица, новые для неё слова произносила с акцентом на них; когда пересказывала особенно важные места, подпускала в свой голосок назидательные нотки, а для вящего внимания слушателей поднимала вверх указательный пальчик — должно быть, копировала учителя, сидевшего тут же. Родители потешались, мосье Пшебыльский был доволен.

Александр Модестович тоже захотел выпить чаю.

Модест Антонович, порасспросив сына о слободском мальчике, заговорил про лекаря Либиха, который заезжал в усадьбу всего с четверть часа тому назад. Либих счёл состояние Елизаветы Алексеевны удовлетворительным и полюбопытствовал, как она теперь лечится. Модест Антонович ответил ему, что после разового принятия спорыньи^[23] Елизавете Алексеевне стало несколько хуже, что тогда Александр Модестович — домашний лекарь — совершенно понял её мигрень: он применил средство, обратное по действию, — опий, причём после приёма порошка опия Александр Модестович всякий раз назначал стирку в тёплой воде, чтобы отвлечь кровь от головы, — тогда и боль и недомогание отпускали быстрее; с недавних пор бедняжка Елизавета Алексеевна столь пристрастилась к стирке, что освободила от той обязанности прислугу. Лекарь Либих, выслушан Модеста Антоновича, удивлённо и, кажется, одобрительно хмыкнул; по некотором размышлении он сказал в адрес Александра Модестовича несколько похвальных слов, но тут же предостерёг, чтобы опием не увлекались; Либих, уже в который раз, рекомендовал обратиться к системе гомеопатии, имеющей, на его взгляд, великое будущее. А отъезжая, Либих вздохнул и выразил некоторое опасение: как бы сказанный домашний лекарь вовсе не отнял у него хлеб!..

Все сошлись во мнении, что господин Либих очень располагающий к себе человек. Но, к сожалению, гомеопат. Останься он нормальным лекарем — имел бы сейчас гораздо больший доход.

Машенька из шалости нащипала Александру Модестовичу в чай яблоневого цвета...

Далее общий разговор зашёл о том, что с осени Александр Модестович сможет продолжить обучение в Вильне, а все остальные члены семейства, вероятно, воспользуются настойчивыми приглашением и старого генерала Бекасова и переедут на зиму в Петербург. За здоровье Елизаветы Алексеевны, пожалуй, тревожиться не следует: петербургский климат идёт ей на пользу — возле моря приступы мигрени не так часты и изнурительны, и лекарей в городе предостаточно. Машеньке же давно пора окунуться и столичную жизнь, показаться в обществе, чтобы не замкнуться в собственном мирке и не вырасти провинциальной дикаркой; кажется, до сих пор никто не оспаривал, что в большой свет следует выходить ребёнком. Модест Антонович, хотя не выражал особой радости по поводу намерений жены провести зиму в с голице, сказал, однако, что и ему там найдутся занятия по душе: ещё с молодых лет он со многими учёными мужами накоротке, он завсегдатай Кунсткамеры и Эрмитажа, он любитель театра и концертов (кстати, в письме, помеченном апрелем, генерал Бекасов сообщал, что в Петербурге даёт концерты госпожа Барбери Ферлендис, певица из Италии, контральто, и весьма очаровывает публику своим необыкновенным голосом), но самое, наверное, для него притягательное — так это многочисленные петербургские книжные лавки, в коих можно запросто отыскать всё — от копеечных лубочных сборников сказок и анекдотов до роскошно изданных французских книг, лавки, в коих можно и случайно встретить известного сочинителя, и послушать диспут философов, не обязательно членов Академии, а хотя бы каких-нибудь просвещённых побродяг, любителей словесности, или пивных мыслителей, подогреваемых парами зелия и не отчаявшихся ещё переделать мир, лавки, в коих заурядный мальчик-книгоноша расскажет вам о книгах столько, сколько вы не услышите ни в одном дворянском собрании от людей, считающих себя изрядно образованными.

Выслушав главу семейства, Елизавета Алексеевна обратила свой взор на гувернёра и поинтересовалась его мнением насчёт переезда в столицу: не расстроит ли такой переезд каких-либо его планов. На это гувернёр любезно ответил, что никаких особенных планов он пока не имеет, тем более на такое отдалённое будущее, как осень и зима. И ещё он добавил, что, если лето окажется не сильно жарким, он с превеликим удовольствием посетит северную столицу. Елизавета Алексеевна не поняла этих последних его слов.