Ищите ветра в поле - Алексей Фёдорович Грачев

помог Никон Евсеевич ему. Теперь пояснял соседям об этом во всеуслышание. Знал кой-кто, где был Никон Евсеевич, но помалкивал: мало ли — власть была ненадежна еще, сегодня Ленин вверху, завтра Колчак придет. Молчали. Теперь вот хитрую «маневру» придумали власти. Чтобы сами жители друг на друга наговаривали. Мол, чистка. Мол, выявить чуждый элемент в обществе новом. И то тут, то там объявляются враги революции. То в одном селе бывший кондуктор с флота, шкурник и мордобоец, то стражник бывший, то жандарм или там урядник с полным набором царских медалей.

И страх поселился в душе Никона Евсеевича. Что и его за «зеленое» движение вытянут из Хомякова. А там докопаются до седьмого года. Выяснят, что служил он тогда в Риге, в малоярославском полку. И еще выяснят, что был он в той роте, что расстреливала однажды ночью восемь арестованных социалистов, принимавших участие в тюремном бунте. И был он в первом ряду, ефрейтор Сыромятов, верный служака, преданный царю и отечеству. Целил в какого-то с бородкой тощей. Падал социалист-революционер, переламываясь пополам, медленно, как лист осенний с дерева, когда нет ветра. Тогда быстро забылось. А вот теперь похожие на социалиста стали встречаться на улице, в уезде, на базаре. Чудится, кажется даже, что не жив ли он остался тогда?

И совсем ночи перестал спать, когда узнал, что допытывался о нем новый землемер Ванюшка Демин. Осведомлялся у начальника Шиндяковской волостной милиции Игната Никифоровича Хоромова. Как-то заехал Хоромов. Пил холодное молоко с погреба и говорил про тот разговор. Кто-то нанес Ванюшке, что был Сыромятов в «зеленом» движении. И что надо милиции по долгу службы проверить этот факт. Недоверчив был Хоромов, хоть и молоко пил у них. Принес свой реестр Никон Евсеевич, развернул перед начальником. А там есть и служба в красном запасном полку в Рыбинске, потом служба при охране артиллерийских складов тоже в Рыбинске. В девятнадцатом весной демобилизовали по болезни Сыромятова.

— Так что же это! — кричал Никон Евсеевич, потрясая реестром: — Меня, красноармейца, в один ряд с жандармом из села Кочерино! В один ряд, значит? А что был у Чашинского озера, так силком. Попробуй не пойди, коль ружье к затылку. Да и выстрела не сделали там, разбежались. Можно и свидетелей найти...

Говорил, а сам смотрел со страхом в толстое каменное лицо начальника волмилиции. Ну, скажет — а вспомни, как пил спирт из магазина, разграбленного в семнадцатом году в Рыбинске, как с Фокой Коромысловым, известным бандитом и контрреволюционером, угнал воз добра на Аникины хутора. Вспомни, как в деревне под Чашинским озером ходил по улице с дубиной и стучал в двери и окна тех домов, в которых жили семьи красноармейцев. Кричал на всю улицу — горлопан Никон Евсеевич по натуре по своей:

— А ну выходи, кто тут есть в красном шлеме!

Но не знал тех фактов начальник волмилиции. Допил молоко, вытер губы, сказал:

— Про Чашинское озеро я слыхивал. Верно, там никаких боев не было, подтверждаю...

И с тем уехал. Уехал, может, искать еще свидетелей жизни Сыромятова. Кто его знал. Мутилось в голове Никона Евсеевича, все валилось из рук. А ведь как славно учредилось время после гражданской войны, когда нэп наступил. В двадцать третьем стал он церковным старостой. Потом даже членом сельсовета. С председателем — дальней родней — одним окурком затягивались на заседаниях. Обсуждали международное положение, постройку мостов, помощь бедным. Но забурчали в Хомякове. Мол, что же это — нет победнее в правление советское. Да и председатель стал новый — Федька Волосников. Он председатель, он же и секретарь партийной ячейки. Вся власть в его руках... Только какая он власть — худородный мужичонко. На сходах лишь головой крутит. Поддакивает больше. А кричать начнет — сорвет с голоса петушком эдаким, смех кругом. Правильно слово «советская» не скажет — то «совецкая», то «соведская». Трое детей, избенка осела под слоями соломы, соломы черной и гнилой. Ну, какая же это власть? Не то что в старину урядник, скажем. Приезжал на пролетке, свой кучер, своя горничная даже. Эх-ма... Времена, конечно...

Сам ушел из сельсовета, но дела сельсоветские держал зорко под своим глазом. Умел натравить одну сторону мужиков на другую. На собраниях сидел тихарем, но слово или два вставлял — не слова, а огонь в сухую солому. Начиналась вдруг на собрании ругань, а он посмеивался: давайте лайтесь веселей, передерите собачьи горла. Сам же целиком и полностью согласен с мнением Федора Волосникова. Как он, так и Сыромятов. Первый тянул руку, первый выносил одобрение политике на современном этапе. Да и на деле он целиком и полностью поддерживал новые порядки в деревне. Налог сельскохозяйственный, облагаемый по доходности с земли, платил вовремя, без упреков, как другие. Помогал школе дровами — сам ездил в лес и помощника своего, батрака, брал. Участвовал в займе Доброфлота, внес даже деньги на мировой пролетариат. Это — чтобы на деньги Никона Сыромятова началась такая же заваруха, как в России, от океана до океана — по всему миру. На хорошем счету был Никон Евсеевич и у волостного начальства. Как приедет в деревню, скажем, делопроизводитель Куликов, так ночевать к Сыромятову в дом. Стопочка самогона, чаек с вареньем, а то и пироги-преснухи с творогом отменно испечет для гостя Валентина. А застужен коль, так и липового меду, а при желании и баньку раскочегарит вмиг. Не раз посещал его Куликов. Деловой, скачущий быстро воробьиным скоком. Всегда с портфелем, в сапожищах грязных, в балахоне брезентовом от дождя. Всегда с утомленным лицом, синяками под глазами. Побегаешь, покачаешь из народа то заем, то налог, то деньги за скотину; то телку кому-нибудь из бедноты. То собрание по поводу международного положения; то разбор какого-нибудь кляузного дела. Отмахнется от просительницы на бегу: потом, бабка, потом. Послушаем, подумаем, решим... Это его любимые слова. Похлопает по плечу Никона Евсеевича, похвалит за помощь школе, за справность погашения всяких долгов государству, за лошадку, которую всегда даст Никон начальству, чтобы уехать из деревни. А тот ему в пояс, как батюшке или как раньше, бывало, земскому или уряднику. Отобьет поклон, а потом Трофиму гаркнет:

— Живо, Трошка, товарищу начальнику лошадку и пролетку.

Трофим — высокий, с бледным лицом, затканным белесой щетиной по подбородку, над губами, — со всех ног в конюшню. Знает, при начальстве если двигаться быстро не будешь, изматерит потом хозяин на чем свет стоит, а то и кулачище под нос сунет. Кулак