Сапсан - Джон Алек Бейкер

Бекас просвистел на ветру, как пуля, а грохотание крыльев вяхирей сменилось протяжным вздохом их улетающих стай. Когда я добрался до моста, черные дрозды все еще трещали, но небо было пустым. Деревья к югу были четко обрисованы низким солнцем и увешаны голубями, как черными плодами.

Напряжение медленно спадало, двадцать минут продлился тревожный покой, и голуби стали возвращаться на поля. Чайки и ржанки снова следовали за плугом. Мигрирующие чибисы, безмятежные и тихие, на большой высоте двигались на северо-запад. Вяхири летали то между двумя лесами, то между лесами и пашнями. Они ни на мгновение не останавливались, белые полоски крыльев мелькали на солнце – соблазн и вызов для бдительного сапсана.

Я то и дело всматривался в небо и проверял, не парит ли там сокол, изучал каждое дерево и куст, из-под каждой ветви осматривал мнимую пустоту неба. Так же скрытно сокол искал свою добычу, ускользал от врагов, и это был единственный способ найти его и разделить с ним охоту. Бинокль и соколья бдительность возмещают ущербность человеческой близорукости.

Наконец очередная из далеких голубеподобных птиц, которые до сих пор и правда оказывались голубями, оказалась сапсаном. Он летел над Южным лесом и планировал на теплом воздухе, который поднимался над окруженной посадками равниной. Резко очерченный и золотистый в лучах солнца, он плыл на восходящих воздушных потоках благодаря колебаниям мускулистых крыльев, подобных рыбьим плавникам. Он парил – крошечная серебряная чешуйка в лощеном голубом небе. Крылья напряглись и изогнулись, он заскользил на восток, темным клинком рассекая голубой лед. Он снижался в солнечном сиянии и сменял цвет, как осенний лист: от блестящего золота к пожухлому желтому, от охряного к бурому – и вдруг черной точкой замелькал на горизонте.

На юге прогорало белое пламя, а солнце сверкало все ниже. В вышине пролетели две галки. Одна нырнула, вошла в штопор, сделала мертвую петлю и, как подстреленная, полетела на землю – трепещущий комок косточек и перьев. Она только притворялась мертвой. В футе от земли она расправила крылья и легко, с чудесной беспечностью совершила посадку.

Следуя за неугомонной ржанкой, я перешел ручей и на живой изгороди к западу увидел самку сапсана. Я пошел за ней по пятам, но она перебиралась с дерева на дерево, все время держась солнечной стороны, поэтому она ясно видела меня, а я оставался ослепленным. Когда заросли кончились, она перелетела на дерево возле ручья. Она казалась сонной и вялой, едва-едва вертела головой. Ее глаза покрылись карей керамической глазурью. Они пристально смотрели в мои глаза. На мгновение я отвернулся. Она тотчас улетела. Я повернул голову и не нашел ее. Соколы неохотно улетают, когда на них смотрят. Они ждут, пока не спадут оковы взгляда.

Чайки медленно летели на восток, яркое солнце просвечивало их крылья насквозь. В три часа самка сапсана покружила среди чаек и принялась парить. На эстуарии стояла полная вода. Кулики взвивались и падали над ручьями и солончаками, словно кровь в бьющемся сердце. Я знал, что она увидит их – увидит тысячи чаек, продвигающихся к полному до краев морю, и я думал, что она последует за ними на восток. Не теряя времени, я вскочил на велосипед и поехал так быстро, как только мог, к маленькому холму в шести милях отсюда. С холма открывался вид на эстуарий. Дважды я останавливался и искал ее. И обнаружил кружащей в вышине над лесистым хребтом, летящей, как я и надеялся, на восток. Когда я добрался до холма, она уже перевалила через него и снизилась.

В световой линзочке, которую мой телескоп добывал из трех миль расстояния, залитого солнцем и искаженного воздухом, я видел, как блестящая вода эстуария потемнела и забурлила от птиц, как соколий острый крюк взмывал и падал, следуя зубчатому полотну ее пикирований. Потом темная вода снова просветлела, и все стихло.

2 декабря

Стояла малая вода. Грязь блестела, как мокрый песок, а полосы гальки вдоль синих лагун мерцали. В таком ярком свете цвета обжигали глаз. В темном поле, будто слоновая кость, белело сухое дерево. Голые деревья стояли на земле, словно светлые прожилки увядших листьев.

Сапсан взмыл над эстуарием, и небо наполнилось крыльями куликов. Он нырнул в густую тьму больших кроншнепов, потом снова вырвался на свет, обогнул их снизу и, когда они взлетели, взлетел из-под них и с сокрушающей силой ударил одну птицу в грудь. Та свалилась под морскую дамбу. Тельце было обезображено, оно будто сдулось. Сапсан спланировал к нему и крючком своего клюва кольнул мертвого кроншнепа в грудь.

3 декабря

Над болотами весь день висели низкие тучи, а с моря надувало мелкий дождь. Развезло тропы и землю вокруг морской дамбы; густая охристая грязь походила на краску; тягучая липкая грязь прорастала на болоте, как грибок; осьминожья грязь цеплялась, и хлюпала, и засасывала; скользкая грязь, текучая и коварная, как нефть; застойная грязь; злобная грязь; грязь на одежде, в волосах, в глазах; грязь, добирающаяся до костей. Зимой на восточном побережье – неважно, выше или ниже приливной черты – человек ходит или по воде, или по грязи; он не найдет здесь суши. Грязь – это отдельная стихия. Ее можно полюбить. Можно стать похожим на болотную птицу, которая счастлива только в тех краях света, где встречаются суша с водой, где нет тени и некуда спрятаться от страха.

В устье эстуария суша с водой сливаются воедино, и глаз видит только воду да сушу, всплывающую из-под воды. Серо-белые горизонты – как пришвартованные плоты. В сумерках они уплывают, и тогда остается только водосуша, и ваше ухо, и свист свиязей, и плач кроншнепов, и чаячьи крики.

На севере был сокол; он покружил над возвышенностью и улетел на ночлег. Но он был слишком далеко, чтобы я ушел от отступающей воды. Вечером тысячи чаек прилетели к чистому безопасному морю.

5 декабря

Холодное угрюмое солнце опаляло белые кораллы заиндевелых живых изгородей. В притихшей долине не было движения, пока изморозь не стаяла и не испарилась и с деревьев не закапало. Вокруг, как в пещере, гудели голоса с оживившихся ферм. Сапсан пригрелся на стоге сена возле дороги. Он слетел со стога и спустился к реке.

Через полчаса я увидел его возле моста – он сидел на проводе. Потом он низом полетел над канавой, крыльями смахивая изморозь с закоченелого тростника. Он извивался и зависал над камышницей. Та скользила и металась по льду, между стеблей, и у сапсана не выходило ее поймать. От полыньи взлетели четырнадцать чирков-свистунков и сотня чаек. Ослабевшие от голода бекасы сидели в заиндевелых полях и робко подавали голос.

В час дня сапсан полетел на восток и на сильных решительных крыльях перевалил через подсвеченные солнцем гребни тумана.

8 декабря

Золотая листва солнечного света падала в утренний туман. Под голубым небом влажно блестели поля. Самец сапсана взлетел с вяза у реки к туманному свету и высоко, хрипло, сдавленно прокричал – «ки-ирк, ки-ирк, ки-ирк, ки-ирк, ки-ирк». Колючий варварский голос.

Он летел над северной стерней, спиной к солнцу, бил крыльями, в бодрых реяниях набирал высоту. В его крыльях была упругость и напряжение, и это означало, что он увидел добычу. Вяхири на стерни перестали кормиться, подняли головы. Сокол медленно кружил в двухстах футах над ними, а потом вдруг подался вверх и нырнул. Он рубанул по воздуху, снова взмыл, и голуби под ним бросились врассыпную. Он снова подался вверх, припустил вниз по трепещущей крылатой спирали и врезался в дребезжащую сизую птичью массу.

Птицы поднимались со всех окрестных полей. Казалось, что взлетали сами поля. В этом крылатом бурлении сокол затерялся. Когда суматоха улеглась, его нигде, на несколько миль вокруг, не было видно. Так часто и происходит: незаметное мягкокрылое сближение, атака и скрытный отход за птичьей дымовой завесой.

До эстуария я добрался, когда там стояла полная вода. Тысячи искристых чернозобиков шипели и метались над синей водой. В переполненных бухтах плавали черные казарки и свиязи. Уже ходили ружейники. Сквозь бронзовые отблески и гул ранних сумерек неутомимо свистели свиязи, а одинокая краснозобая гагара затянула свой заунывный вопль.

Сапсан не вернулся к шумной круговерти эстуария. Он убил утром и теперь благоразумно держался