Пыль. История современного мира в триллионе пылинок - Джей Оуэнс

землей, но по крайней мере они считали ее домом. В их дневниках и устных рассказах проявляется чувство заботы. Тем не менее позже, когда более богатые землевладельцы выкупили участки у тех, кто с ними не справился, земля превратилась в чисто инвестиционный инструмент. Географ равнин Джон Хадсон объясняет: «Поскольку эти территории были заселены относительно поздно, заселение уже на первых порах оставило отпечаток финансового капитализма начала XX века, который ни с чем не спутать: обширное монокультурное земледелие, высокая капиталовооруженность в сельском хозяйстве, фабричная организация производства и общий упор на масштабирование всего материального»[185]. Эксплуатация окружающей среды была неизбежной – и ожидаемой.

Вот только поселенцы совершенно не были подготовлены к жизни на этой сухой земле. Они использовали знакомые методы и идеи, которые раньше применяли в более умеренном климате. Выручала книга Харди У. Кэмпбелла 1902 года Soil Culture Manual («Руководство по обработке почвы») – пособие по сельскому хозяйству на засушливых землях для тех, кто только перебрался на запад. Кэмпбелл учил, как подготовить плотную сухую землю: сначала – двойное дискование, то есть взрыхление верхнего слоя, потом – глубокая вспашка, чтобы корни пшеницы могли распространиться. После каждого дождя нужно снова измельчить поверхность бороной: это препятствует капиллярному подъему грунтовых вод и расходу воды на сорняки. Затем фермеры должны снова вспахивать землю после каждого сбора урожая и на несколько месяцев оставлять ее открытой до следующего посева [186].

Эту землю тысячи лет скрепляла и удерживала прерийная трава. Всего через четыре года после того, как люди разбили дерн, почва в некоторых частях Оклахомы стала дрейфовать [187].

* * *

И все же на протяжении десятка лет казалось, что ставка на поселение может сыграть. Когда многолетний тяжелый труд начал окупаться, учительница Кэролин Хендерсон, поселившаяся в округе Техас штата Оклахома, подумала, что «мечты наконец стали сбываться»[188].

Война, уничтожившая поля Фландрии, принесла фермерам Равнин целое состояние. Вступление Турции в Первую мировую пресекло экспорт российской пшеницы – это вынудило европейских потребителей конкурировать за американский урожай. «Сажайте больше пшеницы! Пшеница выиграет войну!» – призвал президент Вудро Вильсон, когда цены выросли в два с лишним раза до отметки примерно в 2,1 доллара за бушель (27,2 кг) пшеницы. Фермеры Равнин принялись рьяно выполнять указание. Они вспахали около 11 млн акров[189], а в 1919 году в Америке собрали пшеницу с 74 млн акров[190] – это на треть больше, чем до войны.

Получив деньги, фермеры пошли активно их тратить. Молодые люди, выросшие на отцовских сеновалах, выезжали из сельскохозяйственных выставочных залов на ярко-зеленых бензиновых тракторах John Deere Model D с блестящими желтыми колесами – и наверняка этим очень гордились. Обработка одного акра (4 тыс. м 2) пшеницы, которая при ручном труде длилась неделю, теперь занимала менее трех часов – новые комбинированные молотилки в сочетании с плоской землей равнин позволяли заниматься самым эффективным земледелием в стране.

На протяжении 1920-х годов выращивание пшеницы продолжало расширяться. То десятилетие выдалось влажным, благодаря чему урожайность была хорошей, а иногда и вовсе отличной. Но процесс подпитывался спекуляциями и долгами. При хорошем урожае фермер мог заработать 8 тыс. долларов (это около 100 тыс. долларов сегодня). Но комбайн стоил 3 тыс., плюс в некоторые годы вовремя не выпадали весенние дожди или урожай погибал из-за шторма – тогда человек оставался без доходов. Фермеры брали крупные займы для расширения во время войны. Кредиты и растущие налоговые ставки вынуждали их год за годом гнаться за краткосрочной выгодой. Продолжительное монокультурное земледелие истощает почву, но, как отмечал Лоуренс Свобида, «один хороший урожай пшеницы, проданный по достойной цене, вполне может принести столько же, сколько и 10 лет животноводства»[191].

По мнению экосоциолога Ханны Холлеман, именно товарное сельское хозяйство превратило эту землю в пыль [192]. Оно «ненасытно» и «сильно отличается по социальным и экологическим последствиям от натурального сельского хозяйства или даже выращивания [продуктов] жителями для снабжения местных рынков». Равнинные фермы были бизнесом, который держался на залогах, займах и инвестициях. Инвесторы требовали возвратов, а банки – погашения долгов, невзирая на капризы природы. Из-за этого «поля засевались, когда земле нужно было дать отдохнуть, а стада увеличивались, когда их нужно было сокращать». Как следствие, земля стала год за годом терять продуктивность и постепенно отмирать.

К концу 1920-х годов три четверти ферм по выращиванию озимой пшеницы были механизированными – и тесно связанными с мировой экономикой. Выбросьте из головы образы причудливых семейных ферм. Автоматизация, инвестиции, глобализация – фермеры Равнин были среди самых современных людей Америки [193]. Многие из них даже не появлялись на участках: жили в городах и нанимали рабочие бригады. Те сами пахали, сеяли и собирали урожай.

После войны стоимость бушеля пшеницы упала до 1,03 доллара. У ферм, работавших на заемные средства, резко сократилась свобода действий. Энн Мари Лоу – пятнадцатилетняя девушка, жившая на семейной ферме в Северной Дакоте, – пишет в дневнике 9 ноября 1929 года: «Похоже, крупный крах фондового рынка произвел фурор в стране и разрушил многим жизни. Многие местные [фермы] пострадали от града прошлым летом и от банкротства банка прошлой осенью»[194].

Дальше – новые потрясения. В 1931 году разразилась засуха, а в 1932-м пыльные бури пошли на юг – на Канзас, восток Колорадо и северо-запад Оклахомы.

Начался Пыльный котел.

* * *

«Первая пыльная буря, с которой я столкнулась, случилась в начале 1933 года», – рассказала миссис Шеклфорд в интервью Историческому обществу Оклахомы в 1984 году [195].

«Фермеры перепахали всю землю. Уже ничто не могло удерживать почву», – добавил ее супруг Элмер.

«А затем наступила очень сухая погода, – продолжила миссис Шеклфорд. – У нас всегда был ветер, но тут он стал усиливаться. Поднялся в Колорадо и пошел дальше».

«Самой жуткой бурей была первая, – сказал мистер Шеклфорд. – Ветер, кажется, дул целый день. На горизонте тогда появилась огромная туча, похожая на черные клубы дыма от пожара на нефтяной скважине».

«Если не учитывать разрушения, это было прекрасное зрелище, – неожиданно заявила Эстер Райсвиг интервьюеру Джо Тодду [196]. – В небе закипала грязь, и она была красочной: были заметны красные, желтые и темно-синие оттенки». Цвет зависел от направления ветра. Черная пыль пришла из Канзаса и с севера, где почва темна и богата органическими веществами. Красная – из «ручки ковша» Оклахомы, где в почве много железа. Пепельно-серая – с запада: из Колорадо и Нью-Мексико. У пыли каждого цвета был свой характерный запах