Шелестят паруса кораблей - Александр Гервасьевич Лебеденко

Перед этим Головнин сбрил бороду, а волосы остриг в кружок по-украински. Все это было похоже на маскарад, но возврат оружия был настолько знаменателен и радостен, что Головнин не решился оскорбить японцев отказом от их одежды. Так же пестро были одеты Хлебников, Мур и матросы.

В торжественной обстановке губернатор зачитал русским пространную бумагу об освобождении. Во всем был обвинен лейтенант Хвостов. Теперь японское правительство убедилось в том, что командир «Юноны» действовал не по приказу Российского правительства, а самочинно, и решило освободить русских моряков. На следующий день они вступят на борт «Дианы».

Головнин вежливо, но сохраняя достоинство, благодарил губернатора. Все, и японцы, и русские, были рады, и только один Мур был печален. Но оставаться в Японии он уже не хотел.

Весь этот день к русским приходили японские чиновники, военные, офицеры и солдаты.

Японские чиновники с предельной щепетильностью вернули бывшим пленникам их личные вещи и щедро снабдили припасами на дорогу.

Такатай Тахи проводил русских до взморья, усадил всех на губернаторскую шлюпку, и она в сопровождении лодок с провожающими торжественно двинулась к «Диане».

Два года, два месяца и двадцать шесть дней тяжелого пленения, ожидания мучительного конца, неуверенности остались позади.

На палубе «Дианы» состоялась незабываемая встреча — праздник и для освобожденных, и для освободителей. Говорили, перебивая друг друга, с сияющими лицами, обменивались рукопожатиями. Не было конца объятиям, поцелуям, поздравлениям, расспросам.

Все трудное, угнетающее осталось позади. Впереди была встреча с близкими, с победоносной Родиной.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Камчаткой уже овладела зима. Плотно надвинуты снежные шапки на обрывистые, скалистые вершины. Ниже темнели прибрежные густые леса.

В столицу и Охотск были посланы сообщения о благополучном возвращении пленников. «Диана» ремонтировалась после трудного похода. Головнин жадно читал сохранившиеся в Петропавловске столичные газеты, — эти два года были насыщены крупнейшими событиями.

Постепенно отходили душой и телом от перенесенных тягот Головнин и его спутники. Вызывало беспокойство лишь настроение мичмана Мура, который все более погружался в мрачное отчаяние, стыдясь своего слабодушия, проявленного в плену.

После отказа Мура остаться в Японии товарищи не попрекали его за временное отступничество. Строгий к себе Головнин был строг и к другим. Но строгость его не была жестокостью. Еще в Японии он несколько раз беседовал с Муром, стараясь ободрить его, вернуть ему самоуважение, подсказывал путь к этому — нелегкий и долгий. И самая сила раскаяния Мура свидетельствовала о непогасших добрых началах его души, — ведь он был еще так молод.

Одно время казалось, что Мур стал успокаиваться — начал ходить на охоту. Но однажды наступил вечер, а он не возвращался... Нашли его на берегу озера в луже крови. Мур заменил в заряде дробь на два куска свинца, которые и были обнаружены при вскрытии в его сердце.

Офицеры «Дианы» поставили на его могиле каменное надгробие с вырубленными на нем словами:

            Отчаяние

ввергло его в заблуждение

    Жестокое раскаяние

         их загладило

                  а

             смерть

  успокоила несчастного

Семь лет прошло с тех пор, как «Диана» оставила Кронштадтский порт. Петербург, знакомые, друзья вспоминались как что-то бесконечно далекое.

Получив приказ вернуться на родину при первой возможности, Головнин со всей энергией стал готовиться к долгому и трудному пути через Сибирь.

Рикорд рассказывал своему другу о путешествии в Иркутск, стараясь в юмористических тонах изобразить своеобразие этого пути. Головнин слушал не перебивая, но по его взгляду и невольным жестам можно было понять, что воображение подсказывает ему истинный смысл и меру тех усилий, какие потребовались другу в этом героическом походе.

Выехать из Петропавловска удалось только второго декабря. Ехали на собаках, целым поездом. Население Петропавловска устроило Головнину торжественные проводы.

В Иркутск Василий Михайлович прибыл в конце апреля, а в Петербург — двадцать второго июля 1814 года.

Здесь, в столице, его ждали приятные новости. Он получил чин капитана второго ранга, орден Владимира первой степени и пожизненный пенсион в полторы тысячи рублей в год.

Все спутники Головнина также получили новые чины, денежные награды и ордена. Даже курильцу Алексею был пожалован почетный кортик и разрешение получать бесплатно по двадцать фунтов пороха и сорок фунтов свинца ежегодно.

Пережив первые шумные дни чествований, визитов и отдохнув немного, Головнин принялся писать отчет о своем путешествии, о пребывании в плену у англичан и японцев. Его заметки о плавании «Дианы», о японском государстве, о нравах японцев были отпечатаны за счет правительства.

Уже в 1815 году журнал «Сын отечества» напечатал увлекательные записки Головнина о приключениях русских моряков, побывавших в японском плену. Эти записки были переведены на европейские языки. Великий германский поэт Генрих Гейне впоследствии восхищался не только романтическим рассказом, но и умной наблюдательностью автора записок.

Друг Пушкина, декабрист Вильгельм Кюхельбекер, записал в своем дневнике: «Читал записки В. Головнина — без сомнения одни из лучших и умнейших на русском языке и по слогу и по содержанию».

ЧАСТЬ II

«КАМЧАТКА»

НЕВЕСТА ИЛИ ПОХОД?

 Головнин увидел Евдокию на балу. Потом в доме родственников по матери, куда ввел его Рикорд. Ворвалось в сердце незнакомое, невесть откуда пришедшее волнение.

Лутковские не имели в Петербурге своего дома. Глава семьи, суворовский полковник, жил в небогатом имении в Тверской губернии и больше всего интересовался охотой, предоставляя деятельной и хлопотливой жене устраивать судьбу детей.

Мальчиков Лутковская отдала в Морской корпус, а сама с дочкой — девицей на выданьи — жила у дяди.

Василий Михайлович, чувствовавший себя с женщинами порядочным бирюком, вдруг ощутил, что с этой девушкой он мог бы часами молчать, не скучая, и, что еще более странно, мог бы говорить о море.

Расспрашивая Василия Михайловича о его приключениях, Дуня не восклицала «Ах, как интересно!» и никогда не прерывала. В глазах ее можно было прочесть огромное волнение и сочувствие. Слушая о плене, она страдала сама. Ее большие голубые глаза расширялись, замирали не мигая...

Головнин впоследствии никогда не мог вспомнить, как получилось, что он и Дуня заговорили о взаимной приязни.

Василий Михайлович просил Рикорда