Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

Срубов облизнул красные губы, вытер их рукавом, ответил спокойно и сонно:

— А выкинем напоследок колено... Расскажи-ка, Павел.

Розов обернул зардевшееся кумачом лицо, потер аккуратный пробор на голове. Так бывало всегда, когда попович не решался говорить о чем-либо.

— А чего тут... На станции был я. У заведующего ссыпным пунктом узнал, что семена повезут завтра в Игумново. Чтобы сеять на нашей земле. Вот утром и надо обоз встретить да проверить, в сохранности ли везут кооператоры эти семена, да мануфактуру, да керосин. Что-то долго ты у доктора, — обратился он в свою очередь к Осе. — Мы уж подумали, что женился там в городе, или же в начальники тебя произвели. И где Симка остался?

— А что думать, — отрезал, злясь почему-то, Оса. — Дороги-то вон какие... Симка в Андроново, а я в Красилово завернул. Похлебал кислых щей с грибами у родителей, переоделся в шинелишку и ушел тут же... Все чудилось — кто-то следит за домом. По гуменникам уходил, будто с покражей за плечом. Это из своего-то дома!

— Что чудится всегда, это верно, — подхватил Розов. — Помнишь, пришли мы к моему отцу. Моемся в баньке, а маузер в руке вроде мочалки. Пили чай, и тоже уши наготове, где-то скрипнет — так и подскочишь. И тоже не до сна.

Его перебил Кроваткин, сурово глядя на Розова:

— На «Дарью засори проруби» наведался я в Игумново. Домой не пошел — мало ли, сидит кто на чердаке. А завернул через овин к сестре, что за Федькой Клязьминым. Говорю ей: сбегай к моим. Принеси полегче пальто вместо этой вот «сибирки». А Федька мне на дверь показал. Не то, дескать, властям...

— Из карабина бы его, — выругался Срубов, скрипнув скамьей. — Клязьмины и всегда-то в агитаторах ходили.... Санька вот только не пойми за кого... И тех честит, и этих.

— Сестру пожалел, — забормотал снова Кроваткин. — Заплакала, умолять стала меня. Ну и ушел я. Не сворачивая домой. Думаю, и верно — Федька найдет милицию. А зато вот так, в «сибирке», — пошлепал по коже шубы. — Парюсь...

Запустил пальцы за ворот мятой и грязной рубахи, поцарапал себя с наслаждением:

— Блох развел... Весь зачесался. В этой баньке бы помыться с веничком.

— Помойся, если котел треснул! — засмеялся Срубов.

Оса тоже подумал о бане и тоже поскоблил за лопатками:

— Как уедем — так в первом же городе помоемся.

Он поднялся, прошел в баньку, где пахло березовым листом, сыростью. Здесь, на полке, в нижних рубахах играли в карты Мышков, Растратчик и еще третий с льняными волосами, с усиками, одетый в поддевку серого шинельного сукна, яловые сапоги. В нем Оса признал Никиту Ваганова, сына торговца из деревни Ополье. Перед революцией, в зимы, не раз приезжал к ним в Красилово на розвальнях. А в розвальнях постукивал на ледяных ухабах дороги деревянный сундучок чаще с женским товаром: бусами, тесемками, веерами, душистым мылом, цветной швейной бумагой, платками, ландрином. Как овцу к соли, так и девок деревенских манило к этому сундучку. Обступят, бывало, со всех сторон, а он только покрикивает, да посмеивается, да пощипывает девок за бока. Был он парень с приятным лицом, бойкий, прибаутник и картежник заядлый. Поторговав, искал себе приятелей на карты, на вино. Нередко уезжал из деревни с пустым сундучком и с пустыми карманами, но с гиком, с матерщиной, а то и с красным от крови, разбитым в потасовке носом. Как уж он выкручивался потом перед своим отцом — строгим и набожным человеком, какой-то дальней родней Жильцову! В гражданскую войну Никиту тоже призвал волвоенкомат. Но он укрылся на Воробьиной мельнице. Потом вдруг пропал — оказалось, с десятком других дезертиров клюнул на амнистию, объявленную Советской властью, и вышел из леса. Сколько-то посидел в лагере, а потом все равно записали его в красноармейцы, услали на какой-то фронт. И вот он — как гриб, вырос в лесу.

— Тентиль-ментиль, — закричал Никита, вскакивая с полу по-военному. И даже честь отдал, как положено перед командиром. — Прибыл по вашему приказанию...

Выговаривает «о» круто и долго, картавит. Не любит его Оса за то, что нежностей телячьих много в сердце лавочника, всегда лезет обниматься, целоваться. Вот и сейчас охватил Осу за шею, потянулся губами. Оттолкнул его Оса, проворчал сердито:

— Чай, не девка я тебе. Расскажи лучше, отчего приобрел.

А сам в душе рад появлению Никиты. Как-никак, ищет, значит, он утешения в банде, помнит о них.

Никита не обиделся, снова присел на лавку рядом с Мышковым.

— Воевал, — хлопая картой, ответил он, — за Советы воевал на польском фронте. А тут письмо получил, будто у родителя реквизировали излишнее зерно да еще трибуналом пригрозили. Обиделся очень. Перешел сначала к Петлюре, в Луцке к полякам попал, вывезли меня в Брест-Литовск и Варшаву, потом вот освободили. Приехал я домой, посмотрел, своими глазами увидел пустые сусеки, да и в лес подался. Обиделся я очень, — повторил он, заглянув в карты, — так-то не злой, а тут все кипит. Семья красноармейца, а они контрибуции да конфискации...

— Какой же ты красноармеец, — фыркнул Оса, — ведь ты дезертир.

Никита промолчал.

Пришел Розов, принес кусок вареной рыбы да горбушку хлеба.

— Вот все, — сказал, усаживаясь рядом. — У самих ничего не осталось. Ну, да завтра заглянем в деревни, пошарим в клетях у мужиков.

— И на том спасибо.

Оса, разламывая хлеб, уставился в черное окно, на склон, с которого свисали березы. Сквозь плохо прикрытую створку окна глухо доносился шум воды на камнях у плотины.

Удивляло Осу, что молчал Мышков. Равнодушно кидал карты, двигал желваками скул. Его, Ефрема, и не замечал. Костлявые плечи, облитые тусклым светом свечей, дергались, будто кусало его комарье, раньше времени наплодившееся в болотах.

— Что ж это ты, Мышков, не спрашиваешь меня ни о чем? — не выдержал наконец Оса. — По твоей же прихоти я ходил в город.

— А чего там спрашивать, — не повернул головы Мышков, — слышали мы уже. В дыру — наши надежды.

И тоже хлопнул картой по доске.

— Что это за продналог там выдумали большевики? Не говорил доктор? Будто свободная торговля.

— Говорил, — повалился Оса на лавку. — Разрешат мужику торговлишку.

Заговорил теперь Розов, постукивая