Сапсан - Джон Алек Бейкер

Узкой рощей я спустился в лощину. Свет просеивался сквозь кроны ясеней и грабов. С крутых склонов лощины уже стаял иней, и на них кормилось много птиц. Из зарослей ежевики у ручья вырвался вальдшнеп. Едва слышно затрепетали крылья. Сумрачное облачко мелькнуло в зарешеченном свете, словно тень птицы, пролетевшей гораздо выше. В тридцати метрах от меня оно взмыло и уселось на ветвь дуба. Это был ястреб-перепелятник. Память о такой минуте будет радовать нас всю жизнь, хотя ее краски и потускнеют – совсем как птичье чучело за стеклом витрины. Мой глаз смотрел в подзорную трубу и, казалось, вплотную приблизился к ястребиной голове. Пропорциями она походила на куропаточью или куриную; на макушке она закруглялась, а на затылке перья собирались в хохолок. Крючковатый клюв вдавлен в лицо. Серо-коричневые перья исчерчены рябью, покрыты палевыми крапинами; хороший камуфляж на фоне древесной коры или пестрого, залитого солнцем полога листьев. Приземлившись, перепелятник подался вперед, вытянул шею и осмотрелся. Голова быстро и проворно дергалась из стороны в сторону. Глаза казались крупными относительно изящной, несколько приплюснутой головы. Темные зрачки окружала широкая желтая радужка. Его глаза были пылающей пустотой, ужасающим безумием, жгучей желтизной, кипящей и клокочущей, как серные кратеры[44]. Они мерцали в полумраке, как студни, сваренные из желтой крови.

Безумие в ястребиных глазах угасло. Перепелятник расслабился и почистил свои перья. Потом его глаза снова загорелись. Он тихо слетел с ветви и понесся на восток. Он набирал высоту и опускался, следуя изгибам земли, пролетая над самыми верхушками грабов, петляя между высокими знаменами дубов. Он не парил. Он взмахивал крыльями быстро, размашисто и так же тихо, как сова, и мягко рассекал воздух растопыренными кончиками первостепенных маховых перьев. Кормясь желудями или лесными орехами, вяхири не видят перепелятника до тех пор, пока он не обрушится на них из-за дерева. Вяхири борются, но ведь они – почтенные безоружные создания и не способны ничего противоставить его жестоким когтям. Их опрокидывают на землю и казнят разрубающим клювом.

Ястреб-перепелятник прячется в сумерках; в подлинных сумерках, в предрассветных сумерках, в пыльных паутинных сумерках орешника и граба, в густых мрачных сумерках ели и лиственницы. Он исчезает в кроне, как будто его туда забросили, и мне вспоминается, как я палкой сбивал с деревьев каштаны. После очередного броска палка застревала в ветвях, и с ней уже ничего нельзя было поделать. Ястреб-перепелятник такой же: вы видите, как он влетает в чащу, но не видите, как он ее покидает. Вы его теряете.

В три часа я вышел из леса и увидел над ручьем сапсана. Он кружил на запад. Его спина и кроющие перья крыльев блестели на солнце, будто покрытые твердыми хитиновыми чешуйками. Они мерцали среди иссиня-черных первостепенных маховых перьев, как золотисто-красная кольчуга.

С заходом солнца от земли поднимается холодный воздух. Жгучая ясность света только усиливается. Свет на южном краю неба темно-синий, бледно-лиловый, фиолетовый, но потом он оскудевает до серости. Ветер стихает, и неподвижный воздух замерзает. Восточный хребет чернеет цельной глыбой; он покрыт налетом, как кожица виноградины – пылью. Запад ненадолго вспыхивает. Тягучий холодный янтарь вечерней зари отбрасывает четкие лунные тени. В том, как свет ложится на поля, есть какая-то животная тайна; свет похож на застывшую мышцу, которая на рассвете пробудится и снова сожмется. В этой густой тишине меня так и тянет лечь на землю, чтобы составить компанию и утешить тех, кто сейчас, у подножия солнцестояния, умирает в холодных дебрях: тех, кто спасся от сокола в небе, от ястреба в лесной тьме, от лисы, горностая и ласки, бегающих по мерзлым полям, от выдры, плывущей в ледяном ручье; тех, чья кровь убегает от охотника-мороза, чьи слабые сердца задыхаются в когтях заморозков.

27 декабря

В Южном лесу лежал глубокий снег; из-за него деревья выглядели черными и суровыми, а тихие птичьи переклички замолкли. Ветки дрожали на ветру, нарушая таинство света. Ястреб-перепелятник пронзительным кличем возвестил свою тревогу. Это было тонкое гнусавое щебетание, кошачья волынка, песня козодоя, ускоренная на магнитной ленте, нарастающая и спадающая, смазывающаяся и затихающая, скулящая и нисходящая до тишины.

Перепелятник тихо выскочил из деревьев, стряхивая с себя снежную пыль. Он вылетел на просеку, которая спускалась к ручью по безопасному склону. Солнце уже растопило снег, и в палой листве кормилось много птиц. Когда все птицы поднялись, с высокого дерева сорвался сапсан. Он ни на кого не нападал. Перепелятник, не понимая опасности, летел дальше. Сапсан развернулся и бросился на него. Перепелятник вцепился крыльями в воздух, укрылся под деревьями. Сапсан погнался за ним. В тишине грабов яростно хлопали крылья. Сапсан держался верхушек деревьев, перепелятник пробирался сквозь более густые нижние ветви. Сапсан был быстрее, ястреб – ловчее. Ястреб сел на ветвь, сапсан сделал то же. В снежной мгле они уставились друг на друга: рыжие глаза перепелятника глядели вверх, в мрачные, карие, с белыми ободками глаза сапсана. Глаза перепелятника горели, как угли далекого костра. Захваченные своим причудливым конфликтом, птицы совсем не замечали меня.

Десять минут длилась эта погоня, стремительное кружение между терновниками, ясенями и грабами. В таком тесном пространстве сапсан не рисковал пикировать. Перепелятник был в безопасности, пока оставался в укрытии. Но он не понимал, что находится в безопасности. Он не мог чувствовать себя в безопасности, пока над ним нависал сапсан. Вдруг он выскочил из леса и понесся над полями. Сапсан налетел на него с высоты верхушек деревьев, поймал его прежде, чем он преодолел сотню ярдов, и приземлился с ним на снег.

Позже я нашел его. Это был взрослый самец перепелятника. Серые крылья, как чешуйки буковой коры, лежали рядом с ободранным ивняком его блестящих желтых костей и закатным оперением его тигриной груди[45].

29 декабря

Поля покрылись трехдюймовым слоем снега, сверкающего под бессильным утренним солнцем. Из-за морозов многие птицы улетели или замолкли. В холодном напряженном воздухе не было ни воли, ни покоя.

Возле дороги галка прыгала с ветки на ветку и горланила свое «чэк, чэк» – резкий трескучий крик, похожий на стук дерева о дерево и означающий, что она заметила сокола. Когда я спускался к ручью по занесенной снегом тропе, с дерева возле моста ко мне слетел самец сапсана. Он пролетел над моей головой, глядя то по сторонам, то вниз. Я вдруг понял, что он мог отслеживать мое прибытие в долину. Может быть, предсказуемость моих передвижений сделала его более любопытным и доверчивым. В его глазах я мог быть связан с постоянным беспокойством добычи – другими словами, я будто стал разновидностью хищной птицы. Из-за снега мне будет трудно подбираться к нему так же близко, как раньше.

Белый свет исходил от снега и отражался на соколиной груди бледно-золотистым сиянием, в которое, казалось, были глубоко врезаны темно-коричневые и палевые перья гривы. Макушка сокола светилась, как бледно-желтый полумесяц с инкрустацией слоновой кости и золота. Две сотни притаившихся крякв были черными разводами среди снежной белизны; вяхири и полевые жаворонки были точками и мелкими кляксами. Сокол смотрел вниз, видел всех птиц, но не нападал. Он съежился на дереве возле дороги, сидя спиной ко мне, и походил то ли на брюкву, то ли на огромного медного жука-листоеда. Он не видел, как я подхожу, но услышал хруст под моими ботинками и обернулся. Он полетел прямо на восток, четко выделяясь на фоне белого снега и яичной белизны неба, и скоро скрылся за чертой темного леса.

Вот как он летел. Внутренние части крыльев поднимались под углом сорок пять градусов к телу. Они двигались неразмашисто. Когда внешние части крыльев уходили назад, внутренние слегка подергивались вперед. А когда внешние шли вперед, внутренние, наоборот, отклонялись назад. Внешние части крыльев, гибкие, как ива, мелькали в быстром загребающем ритме. Каждый взмах был неповторимым.