Сапсан - Джон Алек Бейкер

кричали целых десять минут, их монотонное «пиньк, пиньк» медленно затихало среди залитой солнцем тишины. Я ничего не видел. Предположив, что сокол мог парить на ветру, я искал его севернее брода и полчаса спустя нашел на сухом дубе. Он взлетел против ветра и принялся кружить. Крылья махали все слабее, и скоро только их кончики едва трепетали. Я думал, что он будет парить, но вместо этого он споро полетел на юго-восток. Тропа, разделяющая Северный лес пополам, опускается и поднимается вдоль длинного оврага; крутые склоны защищают его от ветра. Сапсан разузнал, что над этими солнечными безветренными склонами поднимается теплый воздух, и теперь он часто прилетает сюда, когда желает воспарить.

Он медленно плыл над садом и кружил на ветру, круто кабрируя на каждом долгом круге. Он летел от холодного белого южного неба к теплому синему зениту, с легкостью и мастерством совершал восхождение на изгибаемом ветром столбе теплого воздуха. Когда он закружил высоко надо мной, его длиннокрылая тупоголовая фигура сжалась, уменьшилась и потемнела до кремнистого острия. Он зависал и парил в небе, праздный, бдительный, вышний. Сокол смотрел вниз и видел, как большой сад под ним сжимается до темных ветвящихся линий и полосок зелени; как темные леса смыкаются и тянутся по холмам; как зелено-белые поля становятся коричневыми; как разматывается серебряная нить ручья и змеевик реки; как вся долина выравнивается и расширяется; как далекие города окрашивают горизонт; как эстуарий разевает свой серебряно-синий рот и высовывает языки зеленых островков. А еще дальше, далеко впереди, он видел море – яркое и совершенно ровное, как будто очерченное циркулем, и нависающее ртутным ободом над коричнево-белой землей. Море тоже взлетало, нагнетая бурю полыхающего света и гремя своей свободой перед прикованным к суше соколом.

Он смотрел на все это лениво, безразлично, и кренился вдоль мерцающей прицельной черты, намеченной его фовеальными ямками, и высматривал рябь или взмах крыльев, на которые мог бы наброситься. Я наблюдал за ним с тоской. Он будто сообщал мне свое лучистое, никем не разделенное видение земли по ту сторону холма.

Он перелетал через солнце, а я отвернулся, чтобы смахнуть жгучий пурпур со своих глаз. Когда я снова его разыскал, он был в вышине к западу от солнца, сокрытый суровой синевой неба. Бинокль привлек его внимание. Сокол походил на стрелку компаса, указывающую на север; он уравновесился и стал то парить, то зависать без движения. Он смыкал и отводил назад крылья, а потом раскрывал и тянул крылья вперед, простирая их широко, как сова. Его хвост сперва заострился стрелой, потом раскрылся широким веером. Я видел промежутки в его крыльях: перья, которые он сбросил в декабре, еще не отросли заново. Совершая под солнцем вираж, он сверкал, как белая сталь. Под ним было две тысячи футов залитого солнцем воздуха, он командовал птицами долины, и ни одна не смела пролететь под ним. Он нырнул и, пролетая поперек солнца, начал медленное снижение против ветра. Мне пришлось отпустить его на волю. Обернувшись, я увидел сквозь зелено-сиреневую туманность кружащегося света только темное пятнышко, падающее с солнца на землю, вспыхивающее, и поворачивающее, и летящее вниз в необъятной тишине, которая мгновение спустя взорвалась суматошными криками и хлопаньем крыльев.

Я снова почувствовал вес своего тела, как если бы долго плыл по воде, а потом меня выбросило обратно на берег – сухого, одетого и бесславного. Сокол парил целых двадцать минут; все это время в живой изгороди за моей спиной ругались черные дрозды, а в полях кричали куропатки. Его пикирование, как смерть, заставило их замолчать. После того, как оно началось, тишину нарушали только шепот и шелест тающего снега – слабая дрожь, похожая на трепет мыши в сухой траве, – и журчание каменистого ручья, несущего талую воду вниз по склону.

Сокол улетел, а я бродил по полям в тумане своей удовлетворенности, дожидаясь его возвращения. Обычно он по несколько раз за день возвращается на любимые присады. Хотя я не встречал его с конца декабря, было очевидно, что он меня помнит и подпускает к себе относительно близко и безбоязненно. Запели певчие дрозды, лазоревки и большие синицы; забарабанил большой пестрый дятел. Всю вторую половину дня сотни мигрирующих чаек кружили в вышине на северо-востоке, паря и перекликаясь.

В три часа я ощутил легкое покалывание на задней стороне шеи; оно означало, что за мной наблюдают. Это ощущение было, наверное, очень острым у первобытного человека. Не оборачиваясь, я бросил взгляд через левое плечо. В двухстах ярдах на низкой горизонтальной ветви дуба сидел сокол. Он сидел лицом на север и через левое плечо поглядывал на меня. Озадаченные и заинтригованные друг другом, мы дольше минуты не двигались с места и разделяли странную связь, которая всегда возникает при совпадении поз. Как только я шагнул ему навстречу, он поднялся и полетел через северный сад. Он охотился, а охотник никому не доверяет.

Полчаса спустя он прилетел с востока, скользнул над садом и резко приземлился на яблоню. Во время посадки он никогда не сбавляет скорость заранее; в футе от намеченной присады он просто расправляет крылья, чтобы затормозить, и мягко садится. Я стоял на юго-западной окраине сада, спиной к солнцу, потому сокол не обратил на меня внимания. Его длинные желтые пальцы шарили по обрезанной ветви дерева, голова дергалась и вертелась, перья на макушке вставали дыбом. На белых щеках рельефно выступали темные усы. В его глазах светилась ярость. Я знал наверняка, что он охотится. Все птицы в саду говорили об этом. Куропатки кричали, черные дрозды бранились; сорокам, сойкам и воронам на дальних деревьях хватало смелости только тихо переругиваться и бормотать.

Сокол спустился к ручью, перелетел его и набрал высоту, рыская и взмывая поперек ветра, кренясь и наматывая крутые спирали. Легкие крылья быстро хлопали, словно он выбивал их на ветру. Солнце уже садилось, воздух сильно похолодал. Я не предполагал, что на таком холоде сокол сможет парить, но на трехстах футах он выровнялся и на долгих легких кругах поплыл прочь. Когда он был уже очень высоко и далеко за рекой, более чем в миле от меня, и я едва мог его различить, птицы в саду запаниковали еще сильнее. Они приседали и без конца вопили в дикой тревоге. Если сокол в небе – неважно, насколько далеко, – ни одна птица не чувствует себя в безопасности; но стоит ему исчезнуть из виду – и о нем тут же забывают.

После долгих кружений и зависаний он увидел на юго-востоке добычу и в долгом нисходящем скольжении полетел к ней. До захода солнца оставалось два часа; западное небо покрылось пеленой золотого света, а широкие пашни подернулись серой дымкой. Сокол снижался, продираясь сквозь крепкий ветер, то взмахивая крыльями, то паря, и его скорость все возрастала. Он подался вперед, перешел к мягкому быстрому снижению. Он все больше выгибал крылья и отводил их назад, пока не превратился в летящее копье. Стая скворцов взлетела прямо перед ним и ринулась на юг. Через секунду сокол несся за ней. Он нагнал скворцов мгновенно, будто они и не трогались с места. Прорезав одним ударом ослепительное небо, он погас во мраке деревьев. Больше я его не видел, но после того, как он исчез, еще долго птичьи облака поднимались и опускались над южным горизонтом, как невозмутимые клубы дыма над яростью и огнем сражения.

5 марта

Теплый южный воздух выветривает остатки неолитического снега. Осыпаются снежные курганы, которые когда-то вздымались к небу. Вся долина рябит от талой воды. Канавы стали ручьями, ручьи – реками, реки – цепочками подвижных озер. Вернулись чибисы и золотистые ржанки. Стаи чибисов весь день перелетали на северо-запад. Я смотрел на них в бинокль и замечал более крупные стаи, пролетающие гораздо выше них и невидимые невооруженному глазу.

К половине четвертого я отчаялся найти сапсана и угрюмо сел на перекладину ворот возле сухого дуба. Когда внезапно он пролетел мимо, взмахи его крыльев вознесли меня до небес. Была