Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

В мненьях согласные, вместе всегда мы, обдумавши строго,

То лишь одно избирали, что было ахейцам полезней7.

При этом Одиссей – царь властный и жестокий8. Но может быть искусным дипломатом. Кто отвезет жрецу Хрису его похищенную и поруганную дочь? кто возглавит посольство к разгневанному Ахиллесу? кто достоин измерить поле для поединка Менелая с Парисом? кто способен сперва возмутить, а затем утихомирить ахейское войско? кто сумеет возразить царю Агамемнону, образумить и устыдить его так, чтобы гордый и гневливый «царь царей» тотчас осознал свою ошибку и стал оправдываться? – все Одиссей! и в дипломатической чрезвычайности нет ему равных!

А какой оратор! «На земле ты меж смертными разумом первый, также и сладкою речью…», говорит ему Афина9. Когда

…издавал он голос могучий из персей,

Речи, как снежная вьюга, из уст у него устремлялись!

Нет, не дерзнул бы никто с Одиссеем стязаться словами…10

Он был бы великим актером, великим поэтом, если бы в ту героическую эпоху высшим художественным даром не считалось ораторское искусство.

И в довершение – редкостно набожный человек. Зевс выделяет его из сонма людей за то, что он усерднее других приносит жертвы богам11. Афина ценит его за поразительную, как мы сейчас сказали бы, мистическую чуткость, и именно за это она ему покровительствует:

В сердце моем благосклонность к тебе сохранилася та же;

Мне невозможно в несчастье покинуть тебя: ты приемлешь

Ласково каждый совет, ты понятлив, ты смел в исполненье…12

Это ведь надо уметь, господа: не только почувствовать присутствие бога, но ласково воспринять божественный совет, понять его, смело исполнить! Спуститься в царство теней и невредимым оттуда вернуться – такое мог совершить лишь великий мистик, искушенный жрец и человек недюжинной религиозной отваги.

И вот что любопытно, друзья мои: почти во всех областях человеческой деятельности Одиссей кому-то уступает. Он – царь, но намного менее влиятельный, чем другие гомеровские басилеи: у Одиссея только двенадцать кораблей, а у Агамемнона их сто, у Нестора – девяносто, у Диомеда – восемьдесят, у Ахиллеса – пятьдесят13. Он не самый победительный воин: самый-самый, конечно же, Ахиллес; а когда Ахиллес и Патрокл удаляются с поля битвы, то и тут оказывается, что среди оставшихся воителей Одиссей опять-таки не самый, и намного больше как воинов ценят ахейцы Аякса Теламонида, Диомеда и даже Агамемнона14. Самый быстроногий – Ахиллес, а за ним – Аякс Оилеев. Самый меткий лучник – Тевкр. Когда «царю царей», Агамемнону, нужно было посоветоваться по важному вопросу, он:

Созвал старейшин отличных, почтеннейших в рати ахейской:

Первого Нестора старца и критского Идоменея,

После Аяксов двоих и Тидеева славного сына,

И за ним Одиссея…15

– даже тут, в «советном уме», Одиссей – лишь шестой по счету.

Исключительность Одиссея, его превосходство над остальными – в его многообразии и разносторонности. То есть, когда нужен человек, с одной стороны, предельно осторожный, с другой – дерзкопредприимчивый, с третьей – пекущийся о народных интересах и чувствующий потребности воинов, с четвертой – властный и жестокий, с пятой – вдохновенный оратор, с шестой – любимчик богов и в особенности «светлой богини» Афины, – тут Одиссею нет равных, никто такой многогранностью, таким богатейшим комплексом разноликих способностей не обладает.

На мой взгляд, Одиссей превосходит не только своих соотечественников, эллинов, но и последующих литературных «сверхчеловеков». И Фауст, и Гамлет, и Дон Кихот, и даже Данте как персонаж «Божественной комедии» кажутся мне более ограниченными в своих потребностях и своих способностях многоразлично и действенно удовлетворять их. Ормологическую конкуренцию Одиссею могут составить лишь братья Карамазовы. Но ведь их четверо против одного древнего грека!

Так я долго размышлял. И несколько раз разноликий Одиссей снился мне по ночам, перевоплощаясь, словно Протей. А затем однажды наяву я трансформировал симоновскую триаду в собственную эннеаду, тройку превратил в девятку; вернее, Одиссей, как я сейчас понимаю, давно уже поселившийся в моем подсознании, побудил тройку стать девяткой… Нет, тут сам процесс рождения гипотезы любопытен, так как вполне вписывается в симоновскую теорию творчества (креатогенез), а посему не побрезгуйте некоторой психографией…

§ 32

Сперва возникла довольно твердая уверенность, что с помощью триады Симонова я смогу ответить почти на все свои вопросы, надо лишь в эту триаду всмотреться… Затем перед внутренним моим взором триада стала расползаться вширь: сначала в витальных, а потом в социальных и идеальных потребностях произошло деление, в группах стали возникать подгруппы. Но их возникновение изначально было ограничено… Как бы это точнее описать?.. Априорно число «три» словно объявило мне ультиматум: другого числа не потерплю, и если хочешь делить меня, то дели только на три – девять муз у Аполлона, девять чинов ангелов у Дионисия Ареопагита… Так, с логической стороны, необъяснимо и странно, но, с образной стороны, убедительно и твердо говорило со мной мое сверхсознание, вернее, так мое сознание воспринимало и переводило в обрывки мыслей то, что диктовало ему сверхсознание. И все это сопровождалось наплывами горячей радости, нетерпеливой надежды, настойчивой уверенности в том, что, если из симоновской тройки сделать девятку, я увижу и глубже, и дальше, и точнее, и красивее. И, видимо, давя на сознание, сверхсознание одновременно вступило в сепаратную сделку с моим подсознанием, так как и оно довольно скоро стало поощрять новаторские происки и подсказывать из своих памятливых глубин: у Симонова все есть, возьми у него и у других поищи – найдешь; Музы тут ни при чем, и ангелы Дионисия – Бог с ними, но у Лоренца, например… у Павлова… даже у Платона…

Двойной атаки мое сознание не выдержало и приступило к выполнению поставленной задачи.

Памятливое подсознание не обмануло: у Симонова я легко обнаружил трехчастное деление внутри групп. Помните: пища/жилище/продолжение рода в витальной группе; принадлежать к сообществу/занимать в нем место/«эмоциональный резонанс» – среди социальных потребностей; на человеческом уровне в сфере познания – наука/искусство/то, что занято поиском смысла жизни и что Симонов никак не хочет назвать религией?

Трехчастное деление, по крайней мере на витальном уровне, обнаружил я и у других исследователей. Конрад Лоренц, например, говорит о «единовластных «больших» инстинктах голода, страха и любви»16. Иван Павлов действительно писал когда-то: «…инстинктивные рефлексы подвергаются в настоящее время… подразделению