Моя жизнь среди индейцев - Джеймс Уиллард Шульц

выпросила у одной из теток старое женское седло, положила его на лошадь и отвела ее к палатке Хорькового Хвоста, где передала гостье концы поводьев. Сначала та не понимала, что означает этот жест. Но когда Нэтаки знаками объяснила, что лошадь принадлежит ей, что это подарок, путница так радовалась, что приятно было на нее смотреть. Они с моей женой очень подружились, и некоторое время женщина-снейк жила с нами. «Я отдыхаю, – говорила она, – и расспрашиваю посетителей из других племен. Если вскоре ничего не услышу о своем муже то снова отправлюсь на поиски».

Но ей не суждено было исполнить свое намерение. Однажды, когда они с Нэтаки собирали в лесу дрова, мимо них прошел направлявшийся в наш лагерь отряд племени блад. Женщина-снейк побежала за ними со всех ног. Нэтаки последовала за подругой, думая, что бедняжка лишилась разума. Гости слезли с лошадей и вошли в палатку нашего вождя. Женщина-снейк, взволнованная и дрожащая, указывала на черно-пегую лошадь, одну из тех, на которых приехали гости, и объясняла на языке жестов:

– Я знаю ее, это лошадь моего мужа. Спросите, где ее взяли.

Нэтаки вошла в палатку и передала просьбу одной из женщин, а та, как только в разговоре наступила пауза, повторила просьбу Большому Озеру. Конечно, все ее слышали, и один из гостей заявил:

– Пегая лошадь моя, я захватил ее.

– Введите эту женщину сюда, – приказал Большое Озеро и рассказал гостям о том, как мы нашли путницу одну в прерии, про ее сон и поиски мужа.

Она вошла, горя нетерпением, позабыв о врожденной женской робости, туда, где сидело много вождей и старейшин.

– Кто, – быстро показывала она жестами, – кто ехал на пегой лошади?

– Я, – ответил блад, – а в чем дело?

– Это моя лошадь, лошадь моего мужа, та, на которой он выехал из дому однажды утром три месяца тому назад. Что с моим мужем? Видел ли ты его? Как его лошадь попала к тебе?

Блад поколебался мгновение, затем ответил:

– Мы были в военном походе, далеко к югу от Много Дающей Земли [21]. Как‐то на рассвете на нас напал человек верхом на пегой лошади, и я убил его, а лошадь взял себе.

Когда индеец жестами отвечал ей, женщина вдруг заметила на нем ожерелье из медвежьих когтей. Указывая на него, она задохнулась ужасным, полным отчаяния рыданием и выбежала вон из палатки. Она промчалась, плача, через лагерь, села на краю леса, накрыла голову плащом и начала причитать по убитому.

Слыхал ли читатель когда‐нибудь, как женщина из прерии оплакивает потерю любимых, как она в отчаянии, с разбитым сердцем часами повторяет его или ее имя, снова и снова? Нет на свете ничего горестнее и трагичнее, чем рыдание человека, которого смерть лишила любимого ребенка, родственника, товарища. Я могу сравнить с ним лишь стон траурного голубя [22]. Этот плач воплощает все чувства, все мысли совершенно одинокой, покинутой души. Я где‐то читал или слышал, будто индеец, потерявший кого‐нибудь, назавтра забывает об этом. К черноногим и манданам это никак не относится. Не раз я слышал, как черноногие горюют о человеке, умершем много лет тому назад. Манданы очень заботятся об останках покойников. Каждая семья хоронит почивших родичей на кладбище, располагая могилы маленьким кругом, и оставшиеся в живых часто отправлялись туда, чтобы положить на могилы лучшую еду и поговорить с черепами дорогих людей в точности так, как если бы они были живы во плоти. Не годится англосаксу кичиться постоянством своих привязанностей; этому он может еще поучиться у презираемых им краснокожих. У индейцев – я говорю об упомянутых выше двух племенах – никогда не случается разводов, кроме случаев, когда они вызваны супружеской изменой, да и такие разводы редки. Никогда также индейцы не мучают и не бросают своих детей. Краснокожие родители безгранично любят своих детей, гордятся ими, жертвуют всем ради них. И с такой же любовью молодежь относится к старшим. Семейные узы у них священны.

Я часто слышал, как черноногие называют белых бессердечными, поскольку те оставляют родителей и отчий дом, чтобы странствовать в поисках приключений по чужим землям. Индейцы не могут понять, как порядочный человек может расстаться с отцом и матерью, как бывает у нас, на месяцы и годы. «Жестокие души», «сердца из камня», – говорят они о нас, и не без основания.

Женщина-снейк продолжала горевать, проводя дни в плаче на вершине холма или на опушке леса. Она отрезала себе волосы, расцарапала щиколотки, мало ела, похудела, потеряла интерес к жизни. Наконец настал день, когда она, вместо того чтобы встать со всеми обитателями палатки Хорькового Хвоста, осталась на своем ложе.

– Я умираю, – пояснила она на языке жестов, – и рада этому. Я неправильно поняла свой сон. Мне казалось, что мне велено искать мужа во плоти. На самом деле сон значил, что моя тень должна искать его тень. Теперь я это поняла ясно и через несколько ночей отправлюсь за супругом. Я знаю, что найду его.

И она отправилась за мужем, умерев на четвертый день болезни. Женщины с уважением и достойно похоронили ее на стоявшем неподалеку дереве.

Глава XV

Я возвращаюсь к своим

Длинные летние дни текли неторопливо, мирно, счастливо. Не было нападений на нас военных отрядов, а молодежь, ходившая в походы на другие племена, возвращалась нагруженная добычей и без потерь.

Может быть, в те времена я не имел привычки особенно задумываться над разными вопросами. Но я чувствовал удовлетворение, был совершенно доволен тем, что приносили мне каждый день и каждый час, и не думал о будущем и о том, что оно мне сулит. Но одно меня беспокоило: настойчивые письма из дому, требовавшие моего возвращения. Я получал почту с опозданием на несколько месяцев, так же как и нью-йоркскую «Трибьюн» и другие газеты. Вскоре я перестал читать газеты, ограничиваясь заголовками; пресса меня не интересовала, но не могло не волновать содержание писем. Были серьезные причины, по которым мне следовало прислушаться к призывам и отправиться домой ко дню своего совершеннолетия или еще раньше. Немало неприятных минут переживал я перед тем, как взломать печати; затем, бросив конверты в огонь очага палатки, я отправлялся вместе с Нэтаки кататься верхом, или на какой‐нибудь пир, или в собрание друзей. Интересно было видеть, с какой чрезвычайной тщательностью обращались с моей почтой. Мои друзья в форте Бентоне надежно увязывали ее в пакет, а затем те, кому они ее вручали, снова заворачивали