Знак Огня - Артём Сергеев

Порубил топором всё, до чего можно дотянуться, выбил несколько окон, разломал непроданную мебель, подрал обои, соорудил себе из тряпок в каморке самое настоящее логово и жил там, не заботясь о мытье, как шишок запечный. Соседи говорили, что вроде бы даже и выл по ночам, но то, может, собаки были.

А так — убил же всё в дому, говорил Слава, разве что только сходить по большому осталось где-нибудь посередине, для полноты картины, ведь хуже, даже если и захотеть, уже было не сделать.

И ещё — Саныч ведь, он в молодости штангистом-тяжеловесом был, и в зрелости сумел сохранить в себе эти же стати, а рука у него была настолько тяжёлая, что и не передать. Так-то он вёл себя очень аккуратно, знал свою силу, но иногда забывался, и вот тогда могло случиться страшное.

Как-то раз дочери его, близняшки, пришли на четырнадцатилетие своё с дискотеки пьяные, крепенько так поддавшие, а не просто запах принесли, и ладно бы это, но ведь хамить отцу начали с порога, мол, не боимся мы тебя и вообще, не мешай нам жить, старый ты козёл, ничего ты не понимаешь.

И выдал он им в ответ на это два подзатыльника, но одну увезли в больницу с сотрясением мозга, и вторую, увернувшуюся, тоже в больницу, по спине ей прилетело, отбил он ей там чего-то.

И сидел он потом в бытовке чернее ночи, ни с кем не разговаривая, и корил себя, а всё свободное время торчал у больницы, вымаливая у дочек прощения.

Но простили его они сразу же, и не сдали никому, заявив, что это они меж собой подрались, парня не поделили, хватило же ума, а Саныч с той поры у них даже дневники не проверял, и в школу на собрания ходить категорически отказывался. А когда с дискотеки приходили, то закрывался в своей комнате и затыкал уши, от греха подальше.

В общем, зашли тогда Слава с бригадиром в дом и обомлели. Грязь, бардак, разруха, вонь и холод, а ведь совсем ещё недавно был богатый и уютный дом. И сторож этот ещё, ведь он же выполз к ним тогда из своего логова на четвереньках, как самое настоящее животное выполз, а потом еле-еле встал, и полилось из его рта такое, что не выдержал Саныч, и шлёпнул его своей лопатообразной ладонью по голове, сверху вниз, чтобы заткнуть просто, чтобы в чувства прийти и понять, что ему со всем этим делать.

Но сложился под этим могучим шлепком сторож, сложился, как озимые, и мгновенно откинул копыта. Слава тогда его и так проверял, и этак, и сердце слушал, и дыхание ловил, и за руку держал, пытаясь нащупать пульс, но выдал в конце концов насупленному Санычу, что, мол, медицина тут бессильна, ибо диагноз — труп.

Сложил тогда бригадир тело сторожа покомпактнее, ноги к голове, схватил одной рукой за штаны и за телогрейку, да легко, как полмешка картошки, взял и понёс куда-то.

Слава обалдел и пошёл вслед за Санычем, но приближаться и спрашивать, зачем и куда, не стал, напало на него отчего-то ужасное стеснение.

И шли они так довольно долго, и шли прямо в лес за последними заброшенными домами, на северо-запад куда-то. И не встретился им никто, да и немудрено, и не разговаривали они между собой, Санычу и так было все предельно ясно, а вот он, Слава, всё ещё не мог побороть своё ужасное стеснение.

А потом, когда прошли они в таком темпе километра три, то попалась им среди мелких ёлок и болот полуразрушенная, чёрная землянка, и хорошо, что попалась, а то ведь думал Слава, что притопит бригадир тело в каком-нибудь из многочисленных притоков или рукавов Тунгуски, сунет под лёд и все дела, насовав для верности мертвецу за пазуху камней, кто его там искать будет.

Но нет, посопел Саныч у землянки в раздумьях, да и устроил аккуратно покойника на сохранившихся нарах, заложив потом, для верности, сверху всю эту красоту сохранившимися брёвнами, даже из стен несколько выворотил, медведь, а не человек. Хорошо получилось, надёжно и плотно, дерево к дереву, без щелей и зазоров, мышка, может, и пролезет, а вот всё остальное — уже нет.

На обратном же пути, когда Слава всё же полез к Санычу с расспросами, то бригадир неласково предложил ему заткнуться и потерпеть до дома, чтоб он сгорел, мол, пока идут, он, Саныч, чего-нибудь и надумает. И шли они, кстати, на том обратном пути ужасно медленно, но Слава никого не торопил и сам не торопился.

А когда пришли, то вытащил Саныч из кармана телефон, скривился, ведь связи-то не было, и предложил Славе дуть на конечную и ехать домой, потому что он, Саныч, будет лезть на крышу и звонить ментам. И да, он хорошо подумал, но выхода другого не видит, а семья не пропадёт, в крайнем случае, подпишет Саныч контракт, тем более что есть у него там друзья. По спорту друзья, и в полиции, и в другом месте тоже.

Слава ответил ему тогда, что менты — не дети, и что они враз раскопают, что они тут вдвоём были, ведь видели их вместе, и что лучше никого не путать, раз такое дело, раз решил бригадир сдаваться, а то хуже будет. А ещё надо бы, причём обязательно, притащить того дурака обратно, во-первых, не по-християнски это, во-вторых, пожалей дознавателей, Саныч, ну нафига такой толпе народу, и нам с ними, таскаться туда-сюда? По лесу, по болотам да по кочкам? И ведь несколько раз придётся, Саныч, ты уж не сомневайся! И с каждым разом будет нам всё хуже и хуже!

Подумал тогда бригадир, но опустил телефон и согласился, мол, действительно, не по-людски как-то вышло, дурь напала, не иначе. И пошли они обратно, но вот на обратном пути началась чертовщина какая-то.

Хоть весна и набрала уже сил, хоть и был снег в лесу подтаявший да жёсткий, и проглядывали сквозь него огромные сухие проплешины, но следы всё же было видно, и видно отчётливо, да и помнил Слава, в какую именно сторону они шли, хорошо помнил. Но сейчас, на новом пути, лес этот выглядел каким-то другим, более чёрным и неприветливым, что ли, и затихло всё в нём, как перед грозой, ни звука же не было, и воздух стал каким-то спёртым, как в затхлом, сыром погребе.