Олимпия Клевская - Александр Дюма

Видя его состояние, Олимпия с обычной своей мягкостью спросила:

— Друг мой, вас мучит жажда?

— Жажда?! С чего бы? — как бешеный завопил Баньер. — Я похож на пьяницу?

— Игроки редко бывают пьяницами, — улыбнулась Олимпия. — Но карты очень горячат, особенно при проигрыше. А вы ведь проиграли, не так ли?

Баньер рухнул в кресло и обхватил руками голову.

— О, вы сами видите! — простонал он. Молчаливым движением головы актриса отослала мадемуазель Клер.

Что касается парикмахерши, затаившейся в туалетной комнате, то о ней хозяйка не вспомнила.

В комнате воцарилось молчание.

Оно угнетало Баньера, но он был не в силах его нарушить.

Тогда он избрал нечто среднее: вскочил и принялся шагать из угла в угол.

— Сколько вы проиграли? — все так же спокойно спросила Олимпия.

— Шестьдесят тысяч ливров! — в отчаянии признался Баньер, присовокупив к общему проигрышу и то, что он первоначально выиграл.

— О-о! — изумилась Олимпия. — Где же вы откопали шестьдесят тысяч? А если они у вас были, какого дьявола, скажите, пускать их в игру? Шестьдесят тысяч — ведь это так прекрасно! Уж я-то могу это оценить, так как в свои самые благополучные дни не располагала и половиной.

— Прекрасно! — вскричал Баньер, найдя повод придраться к слову. — Теперь вы можете говорить мне жестокие слова, обвинять, что я вас разорил!

— Я не упрекаю вас, друг мой, но если бы и решилась, вряд ли была бы так уж не права, особенно если это могло бы вас исправить.

— Э, сударыня, — чуть не плача от ярости, распалился Баньер, — когда вы почувствуете себя слишком несчастной, всегда найдется какой-нибудь аббат д'Уарак, чтобы вас утешить, а если вы впадете в чрезмерную нищету, он же вас и обогатит!

Олимпия ответила на это негромким сухим покашливанием, что у нервных натур обычно является верным знаком: они сильно раздражены и сдерживают себя лишь крайним напряжением воли.

— При чем здесь господин аббат д'Уарак? — спросила она.

— Потому что он и сегодня вечером был здесь!

— Где вы видите следы его присутствия?

— Я не вижу, я ощущаю запах его духов, отравивший все вокруг!

И Баньер распахнул окно и дверь.

— Забавно все-таки, — рассмеялась Олимпия, — что вы именно на бедного аббата д'Уарака взваливаете свой проигрыш шестидесяти тысяч ливров. Кстати, вы так и не объяснили мне, откуда у вас взялось столько денег?

— Сударыня! — вскричал он. — Если еще когда-нибудь аббат д'Уарак переступит этот порог…

— Насколько понимаю, это угроза! — произнесла она с таким величием, что это повергло его в ужас.

Олимпия поднялась с кресел.

— Друг мой, — холодно заметила она, — вы сами не понимаете, что говорите. От проигрыша у вас в мозгу все перемешалось.

— Сударыня!

— У вас есть еще на что играть?

— О-о! — прошептал он. — Ей кажется, что все дело в игре. Она не хочет понять, что я ревную!

Эти его слова актриса не расслышала.

— Понимаю, — произнесла она, — вам необходимо что-нибудь проиграть или разбить. Неужели я должна позволить вам разбить свое сердце? Нет, Баньер: мне легче расстаться с последней жемчужиной, чем с последней надеждой. Можно было бы предложить вам столовое серебро, но как раз сегодня я продала его, чтобы оплатить жилье за полгода.

— И что же? — горестно спросил Баньер.

— А то, что мне остается перстень господина де Майи. Последнее воспоминание о человеке, который меня очень любил, подчас боготворил и уж никогда не оскорблял. Я отказала вам, когда вы просили у меня этот перстень, но теперь хочу подарить. Возьмите же его, а взамен прошу только душевного спокойствия.

Именно по поводу этой вещицы, как мы помним, вспыхнула первая ссора между нашим ревнивцем и его возлюбленной.

— Нет! — вскричал Баньер, останавливая молодую женщину, вставшую, чтобы отправиться за предложенным ею даром. — Нет!

— А я, напротив, говорю да! — возразила актриса.

— О нет, Олимпия, дорогая, нет! — взмолился Баньер, удерживая ее. — Заклинаю вас, не ищите перстень!

— Да отчего же? — продолжала настаивать Олимпия. — Он стоит не менее сотни луидоров. Вы поставите их на карту, проиграете и получите хотя бы то удовлетворение, что потеряли шестьдесят две тысячи четыреста ливров — поступок, достойный важной персоны.

Произнеся это, она высвободилась из рук Баньера и, невзирая на его настойчивые просьбы, попытки ее удержать и несвязный лепет, равнодушно пропущенный ею мимо ушей, направилась к ларцу.

Ни силы духа, ни силы физической ей было не занимать, а потому она, еще раз оттолкнув молодого человека, отомкнула ларец.

Баньер не смог сдержать сдавленного крика.

Не обратив внимания на этот хриплый возглас, как и на все предыдущие, Олимпия надавила на рычажок, запиравший двойное дно, и тайничок открылся.

Он был пуст.

Удивление, внезапная бледность, странный огонь, вспыхнувший в ее глазах яростью, но по пути к Баньеру охладевший до презрения, — все это такие нюансы, каких ни художник, ни поэт передать не в силах. Подобного рода зрелище удается порой увидеть, но достоверно описать — никогда.

Олимпия дала крышке ларца захлопнуться и опустила на нее ладонь.

Но гнев во взгляде стал медленно гаснуть: что-то умирало в ее душе. Баньер упал к ее ногам, обнял колени, покрывая их поцелуями и орошая слезами.

— Простите, Олимпия, простите! Я взял кольцо, как и все другие ваши драгоценности, да и мои тоже; впрочем, я не любил его, оно делало мою жизнь невыносимой, ведь ревность еще горше бедности…

Олимпия не откликалась; подобно Дидоне, она, отвернувшись, продолжала смотреть себе под ноги.

— О, сжальтесь! — молил несчастный. — Неужели вы подумали, будто я взял это кольцо, чтобы продать и прокутить вырученные деньги? Нет, я продал его, чтобы играть. А почему я стал играть? Чтобы выиграть! Выиграть и сделать богатой мою Олимпию, мое божество, смысл всей моей жизни! Мне хотелось выиграть вам корону и сделать вас королевой. Я поверил, что выиграю, мне казалось, что ничто не способно противиться столь сильной любви и такому мощному стремлению, даже рок. О, я достоин жалости! Случай, Олимпия, это истукан на железном пьедестале, от которого, ударяясь, отскакивают безумные надежды тех, кто ему поклоняется. О Олимпия, если бы вы знали! Я уже выиграл шестьдесят тысяч. А мог бы выиграть пятьсот тысяч. Да что там — миллион за каких-нибудь четыре часа! О жизнь моя, видели бы вы меня еще час назад, всего лишь час! Передо мной лежала куча золота, ко мне шла удача. Я чуть было не превратил эту кучу в целую гору. Какое прекрасное это было зрелище, когда она все росла и росла! И вдруг на меняповеяло холодом, что-то встало между сказочным миром, где меня ожидало богатство, и мной. Золотые колонны у его входа исчезли, пещеру с драгоценностями заволокло туманом, я потерял след того доброго гения, что вел меня, и больше не мог разобрать ни слова в книге судьбы. Все померкло, угасло, как если бы после яркого и воспламеняющего спектакля опустился занавес. И тогда началась агония в холодном мраке, я дрожал, как зауряднейший из смертных, терзаемый страхом и сомнением. Клочок за клочком, как облачко под ветром, как снег под апрельским солнцем, растаяло все мое золото. И с каждой отданной монетой уходила частица надежды, радости, счастья. Когда все было проиграно, я впервые осознал глубину своего несчастья, ведь на самом деле потерял я не золото, не надежду, не радость, а вас, вас, моя Олимпия, да, да, вас, ибо вижу, что отныне вы для меня потеряны!