Белая вежа, черный ураган - Николай Андреевич Черкашин

никак не прикидывали – получится, не получится. Именно в силу того, что никаких шансов, никакого выбора не было, они и ринулись в этот «последний и решительный бой». Последний ли? Но очень решительный.

27 июня собранные на живую нитку части сорок девятой, а также примкнувшие к ним остатки 25-й танковой (без танков) дивизии и прочими случайными начали прорыв у села Новый Двор. Шли с винтовками (примкнув штыки) и гранатами с выдернутыми чеками, огневую поддержку оказывали им не орудия полевой артиллерии, застрявшие и брошенные в Пуще, а ручные «дегтяри» да снятые с танков пулеметы ДТ-29. Все остальное – пушки и минометы, танковые гусеницы и удары с воздуха, все это заменяли им ярость атаки и громовое «Ура!». С этим коротким боевым кличем падали, корчились, хрипели, ползли, перебегали и снова шли в полный рост. И не брали их ни шрапнель полевых орудий, ни огненные трассы пулеметов-«косторезов». Брали, конечно, валили наземь, но не останавливали. И те, кто добегал до первого немецкого рубежа, вонзал в стрелков свои острые трехгранные штыки, бил прикладами наотмашь, вцеплялся в горло руками… Бой длился весь день! Такого яростного напора гренадеры 134-й не знали ни в Польше, ни во Франции. И доблестные баварцы с зелеными сердцами на рукавах отступили, если не сказать – не побежали.

Да, они бежали, к стыду своего командира генерал-лейтенанта Конрада фон Кохенхаузена. Потом он подберет смягчающие, маскировочные слова: «кризис 134-й пехотной дивизии у села Новый Двор». Но он забудет упомянуть, что его полки не только беспорядочно отступили, но и попали в окружение, как это случилось с батальонами 439-го пехотного полка южнее местечка Порозово. И они сами были вынуждены прорываться уже сквозь русские войска в направлении деревни Кукличи. А два батальона 446-го полка были обойдены русскими в районе местечка Новый Двор, и они тоже ударились в бегство в направлении деревни Лысково.

Таков он был, этот «кризис», для генерала Кохенхаузена. Такой была эта первая победа полковника Васильцова. Но в Минске, как, впрочем, и в Москве, ничего об этом не знали… В Берлине, возможно, знали, а в Москве – нет…

И в Москве, и в Минске уже отцветала сирень; гроздья ее ссохлись и отвердели, словно гречневая крупа. Кусты прятали свои колдовские соцветия, а ароматы их давно уже развеяли ветры. И тут же полетел, поплыл в воздухе белый тополиный пух июля.

* * *

Спустя три дня немцы, преградившие единственную дорогу для отхода из Белостокского выступа, испытали еще один яростный удар – под Зельвой, на полпути к заветному Слониму. В отличие от болдинского контрнаступления КМГ генерала Болдина под Гродно, это была более согласованная и организованная операция. Ею командовал полковник Молев. Плотные, очень плотные, как надеялись немцы, стенки Белостокского котла дали трещины, и на восток устремились из смертельной западни войска 10-й и 3-й армий. У немцев хватило сил, чтобы успеть залатать «пробоину», но те, кто вырвался, те все-таки добрались до своих и немало озадачили немецких генералов: впервые за всю Вторую мировую вермахт в одном бою потерял свыше двухсот человек. Разбираться в причинах столь небывалых потерь прибыла из Берлина специальная комиссия, в составе которой была группа военных врачей. Обследуя убитых, медики с содроганием сердца констатировали в протоколах: «смерть некоторых солдат наступила вследствие перегрызания горла».

Впивались зубами в горла и здесь, под Рудней, под Порозово, под Новым Двором…

«Мешки», в которые немцы старательно загоняли вой-ска обеих приграничных армий – 10-й и 3-й, оказались не очень прочными. То здесь, то там возникали прорехи, а сквозь них уходили стихийно сбившиеся ватаги, группы и группки, и даже целые батальоны, штабы, колонны…

Обе армии прорывались волнами – одна, другая, третья… Прорывались с большой кровью, как рвутся узники, не считаясь с шипами колючей проволоки, оставляя на них куски окровавленного мяса. Прорывались, воя от боли, но все же уходя к берегам Днепра и Сожа, в сторону Могилева, в юго-восточную Беларусь, куда еще не вторглись немецкие танки и где не орудовали так нагло воздушные корсары Геринга. Немного мы знаем ныне о тех прорывах. Но они были – были под Порозово, Зельвой, под Слонимом, где бойцы и даже отдельные танки вырывались из Кокошицкого, Костенецкого и прочих лесов, держа курс на Барановичи или Новогрудок… Ясно было, что на Минск уже не пробиться. Но ведь где-то же должна быть становая армия, в которую надо влиться во что бы то ни стало и снова идти на врага? Где она?

Увы, далеко не всем удалось вырваться из этого страшного садка. И вереницы пленных тянулись к наскоро сколоченным воротам наспех созданных лагерей – в Волковыске и Слониме, в Гродно и Минске… Немцы и сами не ожидали такого наплыва военнопленных, для них не хватало ни бараков, ни «колючки», ни сторожевых вышек, ни кухонь…

Но вернемся в Беловежскую Пущу…

* * *

ИЗ ДНЕВНИКА ВОЕНИНЖЕНЕРА 3-ГО РАНГА ПАЛИЯ:

«Это был «страх тела». Тело боится и не хочет подчиниться разуму, воле. Дрожит мелкой дрожью. Ну, какая, в конце концов, разница – умереть через 30 или 40 лет в своей кровати или вот сейчас, в это следующее мгновение, в этом бункере? Все равно смерть есть смерть. И может быть, значительно целесообразнее принять ее вот сейчас, внезапно, в расцвете сил, а не тогда, от долгой, изнурительной болезни или от старости. А тело не понимает вот таких разумных доводов и дрожит, и в животе какие-то спазмы, вот-вот затошнит. Боится подлая оболочка моя, хочет еще и еще пожить, продлить наслаждение существованием, дышать воздухом, любоваться этим безграничным голубым небом, есть, спать, любить»…

Все это сполна ощущал на себе и лейтенант Андрей Черкашин перед броском через дорогу, ставшую передним краем.

По зеленой ракете начштаба поднялись сразу все и из разных мест – из леса, с поля, с берегов реки Россь, из придорожных рвов. Удар наносили хоть и «растопыренными пальцами», но каждый «палец» стоил иного кулака. Сводные роты и батальоны шли за своими командирами, которые мелькали впереди и которых иногда в дыму и пыли не было видно, но хорошо были слышны протяжные крики: «За мно-о-о-о-ой!»

Лейтенант Черкашин повел свой взвод, дюжину уцелевших после Пущи узкоглазых бойцов, по первому сигналу в атаку. Сигнал этот, поданный по всем правилам полевого боя зеленой ракетой. Ракету выстрелил начальник штаба дивизии майор Гуров. Андрей бежал навстречу пучку летящих в него, в его бойцов пуль.

– Вперед! За мной! Алга!

Бил пулемет, прозванный позже «пила Гитлера». Скоропалительный МГ-34, да не один, выбрасывал свыше шестисот пуль в минуту. И одна из них впилась в левую руку лейтенанта. Пятнадцати граммам свинца хватило энергии, чтобы раздробить кость предплечья. В первую секунду Черкашину показалось, что оторвало руку. На бегу он тщетно пытался нащупать ее, но не находил. Перебитую конечность забросила за спину, и там она и свисала на одних сухожилиях и коже. Тогда лейтенант стал искать ее на земле: найти бы ее да отнести в санбат – там пришьют. Но эта надежда жила недолго. Пока он искал в траве свою руку, еще одна пуля ударила его справа – по ребрам, но по касательной. Он свалился, ни о чем уже не помышляя и ни на что не надеясь.

В открытой ране буйно ключевала кровь – алая душа выходила из него кровяными толчками… На лбу выступили капли холодного жирного пота. Он отвел глаза