Мифология советского космоса - Вячеслав Герович

Ознакомительный фрагментизымали кусочек из мозаичной картинки, они меняли конфигурацию власти в изображаемой группе. Анализом роли военных и изучением отношений между разными группами участников программы – космическими инженерами, космонавтами, военными и политиками – занялись уже профессиональные историки второй волны исследований, пришедшей после первого потока откровений. В 1990-х годах эти историки начали ставить под вопрос некоторые из базовых допущений по поводу советской космической программы: что было движущей силой советской космической программы? как разделение власти между разными группами влияло на политические и технические решения в этой области, на руководство космическими полетами? что повлияло на формирование профессиональной культуры и идентичности участников космической программы?42

Наконец, в 2000-х возникла третья группа исследований, посвященная более общим вопросам изучения советского космического проекта в широком социальном и культурном контексте: кто создал в коллективном воображении привлекательную мифологию советских космических триумфов, как она была сконструирована и зачем? Почему эта мифология так сильно срезонировала с настроениями общественности? Как соотносились государственная пропаганда и массовый энтузиазм по поводу космоса? Можно ли, изучая широкий интерес к освоению космоса, сделать какие-либо заключения о надеждах и тревогах советских людей в постсталинскую эпоху?43

Новые исследования не столько открывают новые тайны, сколько показывают, как работал режим секретности и как новые мифы появлялись в дискурсивных лакунах, образовавшихся в результате умолчания. Историк Лина Кохонен рассматривала фотографические свидетельства советской космической программы не для того, чтобы найти исчезнувших с них космонавтов, а чтобы реконструировать базисные предпосылки визуальных образов и отследить заложенные в них идеологические послания – другими словами, составить грамматику советской визуальной пропаганды. В частности, она изучала известную фотографию Гагарина, где он идет по красному ковру во время своего триумфального возвращения в Москву после полета в космос. Многие свидетели вспоминали забавную деталь: шнурок на правом ботинке Гагарина развязался, и ему пришлось идти очень осторожно, чтобы не наступить на шнурок и не споткнуться44. Кохонен утверждает, что фото отретушировали, чтобы убрать следы унизительного шнурка45. Кажется, что эта ретушь – сущая мелочь по сравнению с масштабными государственными кампаниями по дезинформации относительно советских достижений, намерений и возможностей в космосе. Однако в этой мелочи как в миниатюре воплощены современные практики создания для истории идеализированного и «чистого» образа советской космической программы. Именно практикам культурного конструирования и распространения космической мифологии и посвящена эта глава.

Мифы и контрмифы

17 января 1969 года посадочный модуль корабля «Союз-4» мягко приземлился в казахской степи. Когда командир экипажа Владимир Шаталов начал выбираться из аппарата, кто-то вдруг закричал: «Куда?! Обратно! Обратно!» Оказалось, что оператор не успел навести свою камеру. Шаталов послушно втиснулся обратно в кабину, а затем снова появился, на этот раз надлежащим образом улыбаясь и махая рукой46. Исторический момент был запечатлен на пленке и сохранен для потомков. Выбираясь из своего космического аппарата, Шаталов покидал область истории и входил в миф.

Создание мифа – почтенная традиция советской пропаганды. Советские руководители искали легитимность своей власти и оправдание текущей политики в конструировании исторических разрывов и преемственностей, в свержении прежних идолов и создании новых. Продвижение государственных мифов об Октябрьской революции и Великой Отечественной войне сопровождалось систематическим подавлением противоречащих им частных воспоминаний, которые часто давали начало контрмифам, таким как Большой террор и оттепель. При использовании термина миф здесь не подразумевается истинность или ложность какого бы то ни было конкретного исторического утверждения, а лишь подчеркивается основополагающий, формирующий идентичность характер таких утверждений. В современных исследованиях все больше внимания уделяется взаимодействию официального дискурса и частных воспоминаний, а также активной роли множества акторов в политической и культурной апроприациях памяти47.

Советская космическая программа занимает значимое место в послевоенной советской истории – как чрезвычайно сложный и масштабный технический проект, как значимая военная разработка, связанная с межконтинентальными баллистическими ракетами (МБР) и разведкой, а также как политический и культурный символ советских достижений или провалов. Через призму космической истории можно рассматривать основные политические и культурные сдвиги. Изменения приоритетов советской космической политики позволяют судить о более широкой повестке холодной войны; популярные репрезентации космического полета отражают советские идеологические конструкции науки и техники; в публичном образе космонавта воплотилось понятие нового советского человека; частные споры вокруг провалов в космосе указывают на степень массового скептицизма по отношению к официальной пропаганде. Советская космическая программа играла столь выдающуюся символическую роль благодаря систематическим усилиям разных акторов создавать и распространять космические мифы, подавлять контрвоспоминания и частным образом культивировать контрмифы.

Советский космический утопизм восходит к традиции космизма, философского и культурного течения начала XX века, представители которого наделяли колонизацию космоса духовным смыслом48. Кроме того, свой вклад в дореволюционное увлечение публики космическими полетами внесли научная фантастика и популяризация науки. Большевистская революция не прервала эту традицию, а лишь придала ей дополнительный импульс, добавив утопическую технологическую составляющую49.

С возникновением советской космической программы – возможно, предельного выражения «технологического утопизма» – советское стремление овладевать природой и преобразовывать ее для нужд человека вышло за рамки земных проектов индустриализации и коллективизации сельского хозяйства и достигло бескрайних просторов космоса50. Вместо американской фразы «исследование космоса» (space exploration) в СССР использовали термины покорение и освоение космоса. Пропаганда быстро превратила советских первопроходцев – от Спутника и Гагарина до Терешковой – в наглядные свидетельства технологического и политического превосходства социализма и признанные идолы культа науки и атеистической пропаганды. Дабы повысить свою политическую и культурную легитимность, советский режим стремился запечатлеть космические триумфы в культурной памяти, превратить их в мощные исторические мифы и подавить любые мешающие контрвоспоминания. Восприятие этих сигналов советской общественностью не было пассивным. Отклики варьировались от патриотического энтузиазма и преклонения перед знаменитостями до жадного потребительства, саркастических шуток и полного безразличия51.

Космическая эпоха породила яркие воспоминания и увлекательные истории. Как частные пересказы этих историй, так и большие пропагандистские проекты коллективной памяти постепенно трансформировали исторические события в мифологические эпосы, сформировав идентичности целых поколений. Советские граждане «поколения Спутника», выросшие в 1950-е годы, в недавних интервью признавали основополагающую роль главных событий космической эпохи даже несмотря на то, что у них было мало личных воспоминаний о Спутнике или полете Гагарина52.

В этой главе исследуется динамика культурной памяти советской космической эпохи и особое внимание уделяется опубликованным воспоминаниям и мемориальным событиям как культурным средствам мифологизации истории. Обсуждается конструирование государственного «главного нарратива» как героизирующего повествования о бесстрашных космонавтах и всесильных инженерах, из которого исключались любые упоминания о технических сбоях космических аппаратов или моральных слабостях космонавтов53. Официальная версия