Шелестят паруса кораблей - Александр Гервасьевич Лебеденко

— Ты мыслишь смело... как и подобает человеку твоего опыта и твоих заслуг, — сказал, поднимаясь, монарх.

Аудиенция окончилась.

Но в последнюю минуту Александр сообразил: зачем делать из этого прославленного моряка скрытого врага?

— Твой план глубоко заинтересовал меня. Он будет внимательно и со всей благожелательностью рассмотрен в адмиралтейств-совете и доложен мне.

Говоря это, Александр смотрел мимо почтительно склонившихся перед ним собеседников.

Моллер вышел первым, явно недовольный. Про себя бранил глупую затею свести Головнина с монархом. Все дело в том, что этот человек привык играть не по правилам. Это оригинально, но рискованно.

Выйдя из дворца, он через плечо бросил:

— Как это вы еще не упомянули в беседе с его величеством название победоносного американского рейдера?

— Я не помню его, ваше превосходительство.

— «Конституция», — едко произнес Моллер. — Прошу завтра ко мне в адмиралтейство, к одиннадцати.

Головнин козырнул, не сказав даже: «Слушаюсь, ваше превосходительство!»

Дома, на Галерной, со всеми признаками нетерпения, его ожидал Завалишин. Но Головнин прошел прямо в кабинет, на ходу бросив:

— Дуня! Квасу, холодного!

Евдокия Степановна поняла: взволнован!

— Можно поздравить? — спросил Завалишин, входя в кабинет.

— С чем? — спросил, сбрасывая мундир, Василий Михайлович.

— Вы еще спрашиваете! Договорились?

— С царями не договариваются, — сказал тоже ожидавший Головнина Рикорд. — Принято повергать свои дела и ходатайства к стопам монарха на высочайшее благоусмотрение. Так-то, лейтенант!

— Господа адмиралы! При всем моем уважении к вам я, простой лейтенант...

— Положим, не простой, — перебил его Рикорд. — И мы еще не адмиралы. Вы же — трам-тарарам! У вас родня — вся знать с Английской набережной и Миллионной... трам-тарарам!

Завалишин хотел было запротестовать, но Рикорд не дал:

— Да, с Миллионной, улицы салонной. Сами вы без пяти минут граф. И потом вы, говорят, в личной переписке с самим государем.

Завалишин, который хотел было взорваться, вдруг, как это с ним бывало не раз, сник. Разводя руками, он сказал:

— Я ничего не понимаю. Я начинаю думать, что Василий Михайлович прав.

Рикорд вопросительно смотрел на Головнина.

— Василий Михайлович уверен, что государь меня вообще не примет.

Рикорд рассмеялся с открытой итальянской веселостью:

— А знаете, лейтенант, за годы совместных с Василием Михайловичем путешествий я убедился, что он удивительно удачно предсказывает погоду.

Но к Завалишину уже вернулась его почти мальчишеская уверенность.

— Я хотел было рассказать вам, как мы с Михаилом Кюхельбекером спасли семьсот человек.

— Даже в Кронштадте это уже известно, лейтенант! Честь вам и хвала. А царь вас все-таки не принял и не примет.

— Чем хуже, тем лучше, господа!

Завалишин сорвал с вешалки шинель, схватил белые перчатки.

— Куда, на бал? — опять не выдержал Рикорд.

— Вы любите посмеяться надо мной, но это меня не задевает. Я убежден, настанет день, когда вы скажете: «Дмитрий Иринархович, я не знал вас по-настоящему!»

Рикорд смотрел на это открытое, изменчивое лицо. Глаза его на секунду лишились веселого блеска.

— Что же, может быть, может быть...

Лихо козырнув, Завалишин исчез за дверью.

ДВОРЕЦ МОЛЧИТ

Два года тому назад, в 1822 году, Завалишин отправился в кругосветный поход на фрегате «Крейсер», которым командовал Михаил Петрович Лазарев.

Еще из Лондона Завалишин написал письмо Александру I в Верону, где происходил тогда очередной Европейский конгресс победителей. Наполеона. Получив уже в русско-американских владениях вежливый ответ царя с приглашением посетить Зимний дворец, Завалишин только и говорил о предстоящем свидании. Он ни на минуту не сомневался в искренности, а следовательно, и в глубокой заинтересованности монарха.

Неизвестно, чего было больше в этом молодом человеке— самоуверенности или наивности. Впрочем, эти два качества нередко отлично уживаются в одном человеке.

Пройдя три океана, посетив Русскую Америку, Завалишин преисполнился новыми впечатлениями, а заодно и вновь возникшими идеями, которыми счел нужным, в дополнение к мыслям, содержавшимся в его первом письме, поделиться с царем.

В Охотске Завалишин сел в кибитку и помчался через бескрайнюю Сибирь в столицу.

Наблюдения в Русской Америке привели его к мысли, что вопрос о дальнейшей судьбе и развитии этих обширных земель надо решать неотложно и основательно. Либо Россия завладеет всей северной неиспанской частью американского побережья Тихого океана, либо она должна уйти из Америки вовсе.

Проехав в кибитке Сибирь, Завалишин, как он сам говорил, «вложил персты в раны». К вопросу о колониях прибавился еще один — состояние и судьба этой огромной части страны.

Со всей горячностью юных лет он выслушивал всех, кто, принимая его за персону важную и облеченную полномочиями, молил повергнуть к стопам царя их письменные и устные просьбы и жалобы. Страшную повесть о нищете и бесправии несли эти слезные рассказы.

Завалишин не уставал внимательно выслушивать просителей и жалобщиков, вел запись бесед. Оставаясь один, он группировал жалобы по городам, губерниям и вопросам, уверенный в том, что делает большое государственное дело.

Он проехал только часть пути, но его уже нельзя было ничем удивить. Обширный и богатый край был поражен язвой бесправия и казнокрадства. Он был отдан в руки чиновных насильников, отделенных от верховной власти неодолимыми пространствами и круговой порукой.

От города до города надо было ехать неделями, от поселка до поселка — сутками. Времени на раздумья хватало. Везде царил внешний покой. Величие и первозданность сопрягались в единое целое, имя которому оставалось одно — Сибирь. На паромах или по льду он пересекал могучие реки, равных которым не было в Европе.

Он наносил визиты губернаторам и городничим. Самоуверенность этого молодого человека наводила местных сатрапов на подозрения, но Завалишин уже усвоил правило — оглушать их письмом самого царя, вежливо приглашавшего юного флотского офицера в Зимний дворец.

Местное начальство пожимало плечами. Черт его знает, что за птица! Ничем не корыстуется, ничего, кроме свежих лошадей, не просит, не требует. К намекам глух. О столичных персонах говорит как о равных. И одно только подозрительно — все свободное время, даже у церкви, у бани, у крыльца губернского или уездного управления, с записной книжкой в руках с необычайным