Шелестят паруса кораблей - Александр Гервасьевич Лебеденко

Поздоровавшись, он указал Завалишину кресло. Рядом, у дубового с резьбой стола, в вольной позе примостился молодой человек в штатском. Это был секретарь Российско-Американской компании Кондрат Рылеев.

— Решил, что вам надо быть друзьями, — сказал Мордвинов. — Вот и пригласил вас поскучать со стариком.

Молодые люди поклонились друг другу.

— Я знаю, вы знакомы. Но я считаю — этого мало. Вам подобает быть друзьями. Сойдетесь ли вы во всех вкусах и мыслях — не знаю, но не сомневаюсь во взаимном доброжелательстве.

— Сейчас каждый порядочный человек, не уклоняющийся от полезного общественного действия, дорог и желателен, — медленно, выбирая слова, произнес Рылеев.

— И люди, полагающие свой общественный долг выше эгоизма, должны действовать совместно! — горячо подхватил Завалишин. — Всякое живое начало может возродиться только в живой личности. Поэтому в начале всего лежит личный подвиг!

Настроение, которое донес до мордвиновского особняка Завалишин, все еще не рассеялось. Этот белый покров зимы! Эта величавая, закованная в лед Нева!.. Нет, он не в силах говорить сдержанным языком аристократической гостиной.

— Я шел к вам и думал о совершенстве человека, о великой, заложенной в нем гармонии и о несовершенстве общества, которое препятствует ему быть самим собой.

— Ну, ты известный филозоф! — засмеялся Мордвинов. — Со времен греков известно, что филозофы суть украшение общества и вместе элемент беспокойный и, по большей части, бесполезный.

— Мысль бесплотна, но придайте ей силу, и она победит грубое противодействие.

— А отсюда и смысл общественного устройства, — вдруг вступил в разговор Рылеев. — Для нас порядок и свобода суть понятия нераздельные и немыслимые одно без другого.

— Совершенно с вами согласен, — подхватил Завалишин.— Но позвольте заметить — развитие политических понятий и нравственных не может быть предметом дарения свыше, а должно идти с ростом сознания, научного образования и накопления истин.

Мордвинов слушал молодых со вниманием, стараясь по доброй старой привычке увидеть за словами, вошедшими в обиход за последнее время, нечто такое, что было бы доступно пониманию без досадного тумана.

— Мое дело сделано, — сказал он, дергая сонетку комнатного звонка. — Как я понимаю, вы найдете путь друг к другу. А теперь вспомним старую русскую поговорку: не красна изба углами, а красна пирогами.

Он сделал знак появившемуся лакею и поднялся с кресла.

Отсидев за столом в оживленном разговоре и распрощавшись с хозяином, уже на улице Завалишин воскликнул:

— Каков старик! Сколько в нем ума и силы.

— А не кажется ли вам, что эти сила и ум на холостом ходу? — заметил Рылеев.

— В условиях наших... но если бы... 

— Если бы? А что, если бы?

— Знаете, что я вам скажу? — Завалишин вдруг остановился. — Зачем он пригласил нас к себе познакомиться, уже зная, что мы знакомы?.. А не осведомлен ли он о тайном обществе?.. И быть может, хотел послушать нас, втайне сочувствуя нашему делу?..

— Не будем стоять, двинемся дальше, — предложил Рылеев.

Несколько минут оба шагали молча.

На углу, где пути их расходились, Рылеев сдержанно сказал:

— Вы, пожалуй, правы... И это весьма печально. 

Завалишин остался недоволен собой. От встречи с Мордвиновым он ожидал большего. Присутствие Рылеева помешало ему развернуть перед Мордвиновым все свои идеи, только в общем плане изложенные на собрании правления Российско-Американской компании...

По укоренившейся привычке, несмотря на поздний час, он зашел на Галерную. В кабинете Головнина окна были темны. Этот мрачноватый, серьезный человек все больше становился судьей его мыслей и поступков. Он редко высказывался, но в его лице Завалишин все чаще улавливал то, что ему было необходимо.

Было десять часов, и Завалишин чувствовал, что для него день еще не кончился. Он перебирал в памяти друзей и товарищей по службе. Но одни были уже семейные, другие жили далеко.

— Что вы бродите, юноша, так поздно?

Завалишин даже вздрогнул. Голос был знаком, но темнота скрывала говорившего. Впрочем, акцент и высокий рост встречного помогли Дмитрию Иринарховичу признать Михаила Кюхельбекера.

— А вы откуда?

— Хотел поговорить с Головниным, но, как ни странно, его до сих пор нет дома... Какой человек! Какой опыт! Какие мысли! Вы прочли его описания кругосветных путешествий?

— Я имею честь быть своим человеком в этом доме.

— Это мне известно... Знаете, о чем я думаю? Как много хороших, умных и добродетельных людей есть у нас и как они одиноки.

В голосе Кюхельбекера дрожала болезненная нотка, свидетельство искреннего переживания. И тут же он заговорил быстро и взволнованно:

— Но так не будет вечно!

Волнение передалось легко воспламенявшемуся Завалишину, и он со всем жаром повторил:

— Да! Так не будет вечно!

ЗАГОВОРЩИКИ

Завалишин был настроен строптиво. Уверенность в том, что ему удалось поразить и увлечь своими идеями царя, испарилась. Теперь он все громче и откровеннее говорил о неспособности жестокой и бездарной верховной власти руководить страной.

Феопемпт слушал лейтенанта со всем азартом восприимчивой юности. Евдокия Степановна, как могла, журила обоих, но нельзя было не видеть — все вокруг нее то и дело бранили двор, Аракчеева, министров. Она никогда в жизни не видела Аракчеева, но инстинктивно чувствовала к нему отвращение. Даже в самом сочетании букв фамилии временщика было что-то жестокое.

Завалишин и Феопемпт сговорились осмотреть новый дворец, богато отстроенный для младшего брата царя — Михаила. Дворец был выгодно поставлен, замыкая пустынную площадь в ста саженях от Невского.

— Не хотел бы я жить в этих палатах, — сказал Феопемпт, смотря на великолепное здание за высокой ажурной решеткой.

— Здесь не живут, а пребывают, — поправил Завалишин.

Осмотрев дворец, приятели двинулись дальше.

— Я слышал, ты собираешься жениться? — спросил Феопемпт.

— Ты тоже слышал? Почему-то все стараются женить меня. Предлагают самых лучших невест. Кто-то сообщил, что я намерен жениться на испанке. Всю нашу толстовскую родню охватила паника. Мне открыто стали рекомендовать богатейших и знатнейших невест, только бы отвлечь от католички.

— Так в чем же дело?

Лицо Завалишина приняло строгое,