Брачные игры каннибалов - Дж. Маартен Троост

Наиболее глубокое проникновение внешнего мира в современное время случилось с началом Второй мировой. Вскоре после нападения на Пёрл-Харбор в 1941 году японцы разместили войска на Бутарирари. Бутарирари и Тарава были частью оборонной периферии японцев во время боев в Восточной и Юго-Восточной Азии. В 1943 году морские пехотинцы США разбили японцев в битве, получившей название сражения при Макине.

После войны вернулись миссионеры, и на Бутарирари снова воцарилось британское колониальное правление. Однако в отличие от других островов на Кирибати, где американцы и все американское не нашли отклика, на Бутарирари Америку любят. Наш приезд случайно совпал с годовщиной битвы при Макине. Празднования проводились в деревне Укианганг, и в назначенное утро мы прошагали две мили от гостиницы до деревни, решив понаблюдать за праздником. Явились как раз вовремя к началу соревнований марширующих отрядов. Между зданием школы и большой манеабой в Укианганге есть место, более-менее напоминающее площадь. Там несколько десятков детишек маршировали шеренгами: левой-правой, левой-правой. Они ходили по кругу на фоне пухленького и добродушного солдата, приветствующего островитян, вылезающих из своих хижин, мимо сотен восторженных зрителей, которые покатывались со смеху, когда командующий парадом отдавал приказы («хуааа-эх, хуааа-ух») с монтипайтоновским энтузиазмом. Все были в футболках, так или иначе отдававших дань Соединенным Штатам. «Безумные монстры-грузовики», – было написано на одной. «Мои предки ездили в Рино, и все, что мне досталось, – эта футболка», – говорилось на другой. Мистер «Дерьмо случается» тоже был здесь. В который раз я поразился тому, какой путь проделывает одежда по миру. Сколько историй могли бы рассказать эти футболки! К нам подошел старик в старой футболке с эмблемой морских пехотинцев США и, ничуть не фальшивя, исполнил «Боевой гимн республики». Он спел его с начала до конца, от Триполи до Монтесумы. Кроме этой песни, он не знал ни слова по-английски.

Когда ударила полуденная жара, празднования переместились в тень деревенской манеабы. Там нас ждали в основном традиционные танцы. Глядя, как порхают, раскачиваются и виляют бедрами танцовщицы, я еще раз поразился красоте местных девушек и подумал: какими же они станут, когда вырастут? А потом посмотрел на женщин постарше и задумался о том, что же происходит с ай-кирибати в возрасте между шестнадцатью и двадцатью годами, ведь лишь единицы из них становятся красавицами. И тут я понял, что за последние несколько месяцев моя красота тоже пострадала. Потом в центр манеабы вышла группа мальчишек, и вид у них был недобрый. Мешковатые шорты, банданы. Они угрожающе оглядывали собравшихся. Кто-то включил бумбокс, и по манеабе деревни Укианганг на острове Бутарирари, одном из Гилбертовых островов, разнеслись звуки «Ванилла Айс». Айс, айс, бейби. Мальчишки в точности повторяли фирменные прыжки Ваниллы и втягивали голову в плечи так же, как и он. Я бросил взгляд на унимане. Это были старики, которые знали свою генеалогию на пятьсот лет назад, умели читать по воде и небу, строить огромные манеабы без единого гвоздя – одним словом, те, кто знал, как выжить на экваториальном атолле на краю света. Что они думали об этом внезапном вторжении, о самой ужасной песне, когда-либо записанной человечеством – хуже, чем записи Йоко Оно, – песне, которая, осмелюсь сказать, символизирует все зло и банальность западной цивилизации? Увы, с прискорбием сообщаю, что унимане пришли от нее в восторг. Они заулыбались и стали кивать в такт музыке, с удовольствием глядя, как их внуки скачут по манеабе, похожие на сутенеров-недоростков.

Сейчас же прекратите это безумие, хотелось крикнуть мне. Поверьте, это для вашего же блага! Но я придержал язык и про себя помолился, чтобы эти семена не пустили ростки.

Наша поездка на Бутарирари должна была продлиться неделю, но, как мы и боялись, затянулась на неопределенный срок. По единственному на острове радиоприемнику объявили, что «Эйр Кирибати» прекратила еженедельные рейсы между Таравой и Бутарирари. Никто не знал, когда авиасообщение возобновится, а самое главное, почему рейс отменили. На Кирибати иногда проходят месяцы, прежде чем самолет возвращается. И вот мы стали ждать, медленно впадая в уныние.

Быть забытым на острове – в этом нет ничего романтичного. Ты просто торчишь там, потому что у тебя нет выбора. Тут-то и всплывает вся твоя западная нетерпеливость – то, от чего, как нам казалось, мы давно избавились. Нас вдруг начала глубоко раздражать некомпетентность третьего мира. Мы жаловались на безразличие и некомпетентность: две основные черты всех правительственных служащих. Сильвия волновалась о сроках и потерянном рабочем времени, я. я не волновался. Тем не менее мы дулись, как обиженные дети, и отказывались выходить из гостиницы, целыми днями читая книжки.

Шли дни, и остров начал казаться неподвижным и застывшим во времени. Здесь ничего никогда не менялось, кроме нашего восприятия, в котором Бутарирари с его ленью и апатией перестал быть идиллическим раем наших снов. Улыбки и взгляды местных больше не казались очаровательными и приветливыми. Мы знали, что наше присутствие вызывает любопытство, и начали чувствовать себя цирковыми уродцами, брошенными в толпу для ее развлечения. Когда мы сидели на крыльце гостиницы с книжками, вокруг нас собирались десятки людей и просто смотрели, как мы читаем. Наши улыбки застыли, как у пластиковых масок. Мы не замечали красот острова. Деревья словно смеялись над нами, глядя свысока, океан стал барьером, отделяющим нас от обычной жизни. Мы временно утратили фатализм и способность смеяться над абсурдным.

Наконец через пять дней, самолет прилетел. Он возник из туч в день, когда ураганные ветра клонили к земле кокосовые пальмы, росшие по обеим сторонам так называемой взлетной полосы (очень громко сказано), а дожди обрушились на землю с яростью автоматной очереди. Сотрудник «Эйр Кирибати», которого за день до этого мы видели валяющимся посреди дороги (он явно недооценил, а может, наоборот, точно рассчитал количество тодди, необходимое для входа в состояние полной невменяемости), проводил предпосадочное взвешивание с тупой жадностью, пуская на борт весь лишний багаж и прикарманивая штрафы, которыми вечером, несомненно, предстояло оплатить очередную порцию самогона. Единственная женщина-пилот на Кирибати (хорошо это или плохо, я так и не понял) подвела черту, услышав, как самолет задребезжал, когда на борт погрузили мотоцикл. Когда двери наконец закрылись, воздух наполнился ароматами горячих тел, спелых бананов и сырой рыбы. Вскоре трещины и дырки в корпусе самолета впустили прохладный, освежающий ветерок. Это был худший полет в моей жизни, и я знаю лишь одну причину, почему не поддался панике и тошноте. Мы летели домой.