Безумству храбрых... - Анатолий Пантелеевич Соболев

Краем уха слушая друга, Федор смотрел в сиреневую даль на мягкую линию сопок. Где-то там, за горизонтом, днем и ночью пасутся несметные стада оленей, живут в чумах ненцы. Там можно идти без конца и края в голубоватом свечении тундры, хрустеть ломким на морозе мхом среди безмолвия и беспредельности.

— Ты заметил, — продолжал Толик, — что больше всего впечатляют картины, на которых нет буйства красок. У Левитана, Саврасова такие картины... В неярких тонах есть что-то потаенное, за душу берущее. Я не могу долго смотреть на полотно, с которого на меня обрушивается целый каскад красок. Все это кричит, перебивает друг друга, лезет в глаза. А у левитановского "Омута" могу простоять сутки. А когда в Третьяковке увидел "Над вечным покоем", плакал. Народ кругом, и неудобно — и, понимаешь, удержаться не могу.

Толик виновато улыбнулся и надолго замолчал.

Федор понимал. Он хорошо знал эту картину. Небывалая тишина на полотне, и впечатление такое, будто летишь в этом безмолвии над огромной и прекрасной землей. Летишь — и щемит сердце от беспредельного разлива реки, от необъятного неба, от чувства, что вот она, твоя земля, твоя Родина... В картине есть многое, что напоминает Север, его бескрайность, покой и потаенность. И название такое — "Над вечным покоем"...

— Вот не решил еще, куда идти, — прервал мысли Федора Толик, — в академию живописи или в университет. У меня все как-то не твердо. Я, наверное, человек без позвоночника, только хорда, как у рыбы.

— Я тоже, — отозвался Федор. — Хотя позвоночник вроде и прощупывается. В летчики не попал, водолаз из меня, Макуха говорит, липовый. Скорей бы победа, да учиться пойти. Или в авиационный, или в металлургический. Сам не знаю. Отец сманивает в металлургию. На заводе бывал?

— Нет.

— В нашем городе завод большой — заблудиться можно. Отец сталь варит. Говорит, и мое место у мартена.

— Смотри, смотри, тюлень! — перебил Толик.

Над водой, будто отрезанная стальной поверхностью, торчала полированная голова тюленя, удивительно похожая на собачью.

— Вон еще!

Пофыркивая, тюлени смотрели на катер, потом, как по команде, скрылись в воде.

— Помнишь, на Байкале тюлененка поймали? — спросил Федор.

— Нерпу, — поправил Толик.

— Все равно тюлень. Если б не Женька, поглядели бы и отпустили, а тот взял и пристукнул.

— Случайно, говорил.

— Может, — раздумчиво сказал Федор. И, возвращаясь к прерванному разговору, тронул Толика за рукав: — Пойдем в школу, а?

— В какую? — не понял Толик.

— В вечернюю. В Мурманске. Десятый класс закончим, потом на заочное в институт. После войны на стационаре доучимся.

—Идея, черт возьми! — загорелся Толик.

Федор часто думал, что ждет его после войны. Вернее, знал, что ждет: учеба. Но это простое дело, которым он только и занимался до службы, казалось теперь нереальным. Неужели можно будет ходить с учебниками, сидеть и слушать лекции, готовить домашние задания?..

Странно...

Не надо будет спускаться под воду, не будут болеть плечи от металлической "манишки", забудется сложный запах водолазного скафандра: запах резины, спирта, морской воды, металла и пота. Странно...

— Эй, студенты! — Из кубрика высунулось рябое лицо Степана. — Рубашки проверили?

— Пойду, у меня рукавица пропускает. А насчет школы — пожалуйста, обеими руками. — Толик встал, шутливо откланялся: — Оревуар!

— Катись!

— Какая невоспитанность! — притворно вздохнул Толик уходя.

Изменился Толик. В движениях появилась уверенность человека, познавшего почем фунт лиха, исчезла детская наивность.  

Федор снова вспомнил Байкал, как шептал Толик ночью перед первым спуском в воду:

 Боюсь, Федя. Как подумаю: завтра в воду, так... тошнит. Будто объелся.

Боюсь, Федя. Не дрейфь! У берега неглубоко, Боюсь, Федя. успокаивал Федор, хотя у самого сосало под ложечкой.

Боюсь, Федя. Выбросит — перепонки лопнут.

— Это с большой глубины, — неуверенно отговаривал Федор.

— И малой хватит, если насморк. А у меня хронический. Мама всегда говорила: "С таким носом неприлично находиться в обществе", — тяжело вздыхал Толик. — Нижний брас слабо затянут: не достану до золотника — выбросит.

— Дрыхни ты! Тоску наводишь.

Толик затих, а Федор до утра не сомкнул глаз.

Наутро осенний Байкал угрюмо катил холодные, с металлическим отливом волны.

С пирса спускались сразу несколько водолазов.

Федор засунул ноги в резиновый ворот водолазной рубашки и натянул ее до колен. Подошли четверо ребят и под дружную команду "Раз, два, три!" надернули на Федора водолазную рубашку, растянув ее резиновый ворот с четырех сторон. Теперь ворот оказался на шее. Потом накинули на пояс петлю пенькового сигнала и затянули.

— Водолаз номер один, на калоши! — прозвучала команда.

Федор всунул ноги в калоши со свинцовой подошвой толщиной в дюйм. На плечи надели металлическую "манишку", а к ней прицепили свинцовые грузы, в два пуда весом. Федор покачнулся под этими "медалями".

— Водолаз номер один, на трап!

Федор хотел шагнуть — и чуть не упал: ноги как пристыли. Еле отрывая от настила калоши — по шестнадцать килограммов каждая! — Федор с трудом перекинул ноги на трап и грузно спустился на несколько ступенек. Уцепился за поручни. Острвм осколком вошел в сердце страх.

"Надеть шлем!" — команда.

Голову накрыли медным круглым шлемом, прикрутили его гайками к "манишке", и стал Федор походить на фантастического марсианина. Сзади в щиток била тугая струя воздуха, шипела, обтекая голову.

Щелкнул в шлеме телефон. Голос Степана:

— Водолаз номер один, как чувствуешь себя?

— Хорошо.

А сердце холодит тревога: "Что там, внизу?"

— Как воздух?

— Хорош.

А дума все та же: "Что внизу?"

— Проверить золотник!

Федор ударил головой кнопку выпускного клапана в шлеме, тот упруго клацнул.

— Хорош золотник!

— Закрыть иллюминатор! — приказал Степан.

Перед носом завертелось толстое круглое окошечко — передний иллюминатор. "Все!" Сердце стукнуло с перебоем.

По шлему легонько шлепнули: "Пошел на грунт!"

"Пошел на грунт!" Сколько раз потом слышал эту