Моя жизнь среди индейцев - Джеймс Уиллард Шульц

– Он спас меня, – говорила она, – и я принадлежу ему. Знаю, он желает мне добра.

На пароходе уже развели пары, прогудел гудок, и пассажиры пошли садиться. Девочка стояла очень тихо, с сухими глазами. Она поднялась следом за Эштоном по сходням с накинутой на голову шалью, частично закрывающей лицо, и они вышли на верхнюю палубу. Пароход выбрался на середину реки, медленно повернул, после чего быстро исчез за изгибом берега.

Мы в задумчивости отправились домой.

– Не нравится мне все это, – сказала Женщина Кроу. – Что у нас общего с обычаями и ученостью белых? Солнце дало нам прерии, горы и реки, бизонов и оленей. Вот и все, что нам нужно.

– Ты говоришь правду, – поддержала ее старая миссис Берри, – но все‐таки я рада, что мой сын уезжал на юг, в далекую страну белых, ведь то, чему он там научился, полезно. Он умеет писать, как они, и читать написанное. Он торговец и умеет покупать и продавать. Он выше вождей, потому что они приходят к нему за советом.

– Мне кажется, – заметил я, – что следовало отправить вместе с ними Нэтаки.

– Вы только послушайте его! – воскликнула моя жена и, схватив меня за плечо, столкнула с тропы. – Как будто он сам не может учить меня. Но он не хочет, хотя я просила его об этом сотни раз.

Нэтаки всегда огорчалась, что не умеет говорить по-английски. Я не учил ее, так как с первой встречи понял, что она никогда не сможет овладеть произношением некоторых наших согласных – эти звуки совершенно чужды языку черноногих. Чем слышать, как Нэтаки коверкает наш язык, я предпочел, чтобы она на нем совсем не говорила. К тому же я умел объясняться на ее языке и с течением времени пользовался им все более бегло. Я считал, что нам достаточно общества друг друга, и не думал, что нам когда‐нибудь придется часто бывать в обществе белых, особенно белых женщин. Большинство последних, живших в пограничных районах, ненавидело индианок, особенно жен белых; в равной степени они ненавидели и белых, женатых на индианках, и не упускали случая показать свое отношение.

Ягода очень остро сознавал это и временами страшно расстраивался из-за оскорблений, которые ему наносили. Всего раз, вскоре после отъезда Эштона с опекаемой им девочкой, друг рассказал мне об одном таком случае. Мне кажется, история эта во многих отношениях показательна и печальна. Она так врезалась мне в память, что я могу повторить рассказ Ягоды слово в слово.

«Когда я был еще ребенком, – начал он, – мой отец, как я вспоминаю, часто упоминал о принадлежавшей ему ферме в Миссури. Оставив службу в Американской пушной компании, он стал независимым торговцем и почти ежегодно ездил в Сент-Луис для сбыта мехов. Постепенно его пребывание там становилось все продолжительнее, и наконец он совсем прекратил занятие торговлей и остался на юге, на своей ферме, лишь изредка навещая нас. Несмотря на юный возраст, я чувствовал сильное желание самому стать торговцем и усердно работал у тех, к кому отец помещал меня, начиная с майора Доусона, служившего здесь начальником фактории компании. Доусон и его клерки относились ко мне хорошо и охотно помогали в обучении чтению и письму. Хоть это и нескромно, могу сказать, что получалось у меня отлично, и отец рассчитывал со временем отправить меня учиться в школу в Штатах.

Случилось наконец так, что отец, уехав, не возвращался два года подряд. Мои друзья решили сами взяться за дело и отправить меня в знакомую школу в Сент-Джо в штате Миссури. Они набили мне карман деньгами и посадили на пароходик, который отошел в первых числах сентября. Стоимость проезда вниз по реке составляла, кстати, триста долларов, но меня всю дорогу везли зайцем. Путешествие было долгое и скучное, особенно в нижнем течении реки, где она двигалась медленно и пароход задерживали встречные ветры. Мы прибыли в Сент-Джо поздней осенью, и я сейчас же отправился в выбранное для меня место, школу-пансионат, куда принимали также и приходящих учеников. Тут‐то и начались неприятности. Хотя несколько товарищей по школе относились ко мне хорошо, большинство обижало меня и насмехалось надо мной, называя “грязным индейцем” и другими оскорбительными прозвищами. Я терпел, сколько мог, пока они не начали напрямую обзывать меня трусом. Это я‐то трус, хотя уже побывал в двух настоящих битвах, где были убитые, и сам тоже стрелял в бою! Тут уж я не стерпел, засучил рукава и дал троим или четверым хорошую взбучку, хотя совсем не привык к дракам такого рода. После этого меня оставили в покое, но все равно продолжали ненавидеть.

Я не писал отцу, где нахожусь, так как у меня созрел план устроить ему маленький сюрприз. Когда подошли рождественские каникулы, я отправился к отцу погостить. Часть пути я проехал в поезде, и путешествие показалось мне замечательным. Потом я пересел в дилижанс, и однажды вечером меня высадили милях в двух от отцовского дома. Я пошел пешком, расспрашивая дорогу, и в сумерках увидел отцовское жилище, очень славный, чистенький, выбеленный домик, окруженный хорошими фруктовыми и другими деревьями. Кто‐то шел в мою сторону по дороге, я всмотрелся – отец! Когда он узнал меня, то пустился бегом, обхватил меня за плечи, поцеловал и сказал, что любит меня больше всех остальных. Я не понял, что значит “больше всех остальных”, но скоро узнал, о чем шла речь. Отец задал мне множество вопросов – как я добрался, как поживают моя мать и все его друзья; потом несколько минут постоял молча, опираясь на мое плечо, и наконец произнес:

– Мой мальчик, я надеялся, что ты никогда не узнаешь того, что я должен тебе сказать; во всяком случае, узнаешь не раньше, чем я умру. Но сейчас я должен признаться: вон там, в этом доме, живет женщина, на которой я женился, и у нас есть дети, мальчик и девочка. Я могу ввести тебя туда и представить только как друга, как сына старинного моего приятеля из Монтаны. Мне стыдно, но иначе никак. Ты согласен?

– Да, – ответил я, – я пойду с тобой.

И мы пошли в дом.

Жена отца, очень милая женщина, и дети, оба младше меня, были добры ко мне. Они мне понравились против моей воли, но в то же время я очень печалился. Ночью, отправившись спать в свою комнату,