Большой пожар - Владимир Маркович Санин

В один из этих дней произошло то, чего я ждал и боялся больше всего: редактор прислал очередное, на сей раз грозное предупреждение, и я со вздохами уселся за первый очерк. Такая штука, как вдохновение, для журналиста непозволительная роскошь, наш брат ремесленник работает не для вечности, а на ширпотреб; однако мне решительно не писалось, из-под пера выходили одни лишь банальнейшие строчки, вроде насоветованных когда-то Чернышевым: «Особенно отличились старпом Лыков, тралмастер Птаха, матросы Воротилин и Дуганов». Вроде бы и результаты были получены многообещающие, и сама необычность экспедиции могла заинтриговать читателя, и люди на борту имелись интересные, и события происходили, а на бумагу просилась какая-то «баранья чушь». Я чувствовал себя серым и бездарным, мысли в отупевшем мозгу ворочались с проворством карпов на дне пруда, из которого спустили воду, и после нескольких бесплоднейших часов я с отвращением отбросил ручку.

И вдруг понял, что дело вовсе не в моей бездарности, и не в том, что я отвык от письменного стола, и не в усыпляющей качке – все это одни отговорки; просто я совсем не знаю, как, что и о ком буду писать. Более того, если две недели назад мне казалось, что будущих персонажей я аккуратно расставил по полочкам, то теперь было ясно, что они наотрез отказываются повиноваться и скачут с полки на полку, про себя посмеиваясь над околпаченным автором. Так, общим любимцем экипажа оказался Федя Перышкин, которого я чуть было не записал в отпетые, а самым близким мне человеком все больше становился Никита; зато поскучнел и вечно исчезал из каюты Баландин, уж слишком безоговорочно и неожиданно для меня приняли позицию Корсакова Ерофеев и Кудрейко; в то же время, став хозяином экспедиции, что-то потерял Корсаков и совсем разочаровывал Чернышев.

От его фанатичной жажды деятельности не осталось и следа, он на удивление быстро и сразу сдался: вулкан потух, о былых и бурных его извержениях напоминали только протокольные записи. Никак не укладывалось в голове, что Чернышев, каждое слово которого совсем недавно весило столь много, превратился в зауряднейшего члена экспедиции; кощунственно звучит, но, если бы сегодняшний Чернышев покинул судно, экспедиция нисколько бы не пострадала: на мостике и так командовал Лыков, с которым у Корсакова наладился превосходный контакт.

Теряясь в догадках, я пробовал объясниться с Чернышевым, однако то ли он разгадал мои намерения, то ли и в самом деле ко всему и ко всем охладел, но стоило мне к нему зайти, как он начинал зевать, охать, жаловаться на радикулит и норовил улечься в постель, яснее ясного давая понять, что никаких душеспасительных бесед вести не желает. В конце концов я обозлился и перестал навязывать ему свое общество. Видимо, решил я, угроза начальства слишком на него подействовала, а раз так, то одержимость его недорого стоила, желание сохранить свой пост оказалось сильнее, и, следовательно, личность капитана Чернышева отнюдь не такая незаурядная, какой я нарисовал ее в своем пылком воображении. Да, отнюдь не такая. Если человек мужествен перед лицом стихии, но дрожит как лист на ветру перед начальством, пусть о таком герое рассказывает другой; что ни говорите, а высший вид мужества – мужество гражданское: из любого, даже самого сильного шторма все-таки имеется шанс выйти, а вот если потеряешь пост, тяжким трудом завоеванное положение в жизни, можешь и не подняться. Тот, кто один раз уже швабрил буксир, понимает это лучше любого другого…

Так я сидел и страдал, развенчивая Чернышева и с горечью думая, что единственное, о чем бы мне хотелось писать, так это о том, как он не выходил из шторма и вновь рвался к черту на рога за сорока тоннами льда. Но теперь, когда Чернышев так пал в моих глазах, об этом не могло быть и речи, и я по-настоящему растерялся и приуныл. В последние дни я не раз отгонял от себя одну упадочническую мысль, а сейчас не стал: наверное, мое дальнейшее пребывание на «Семене Дежневе» не имеет смысла. В самом деле, на кой черт мне здесь торчать? Каждый день одно и то же, чуть обросли льдом – со всех ног спешим в бухту, чтобы, упаси боже, не перебрать лишнего, все кругом довольны, никаких тебе проблем. Когда все довольны и всем хорошо, журналисту делать нечего, в раю наш брат наверняка либо сидит без работы, либо переквалифицируется на арфиста… Вернусь в редакцию, напишу двести-триста строк о том, что отличились старпом Лыков, боцман Птаха и так далее, дам парочку фотографий, интервью с Корсаковым и поищу тему поинтереснее и людей поярче. Ну, еще раз пошепчутся, что Крюков неудачник, и пусть себе шепчутся…

В каюту просунулся Никита с шахматами под мышкой:

– Не помешал?

Я бросился ему на шею. Никита ничуть не удивился. Скользнув взглядом по разбросанным бумагам и блокнотам, он сочувственно вздохнул:

– Муки творчества, шалунья-рифма… Зря себя изводите, о нашей экспедиции достаточно написать три слова: «Пришел, обледенел, удрал». Подробности смотри в диссертации Никиты Кутейкина на соискание ученой степени кандидата физико-математических наук.

– Никита, вы гений, – удрученно сказал я, расставляя шахматы. – Угодил в творческий кризис, как только вернемся, буду списываться на берег.

– Вот повезло! – восхитился Никита. – Сдадите в своей квартире койку, пока билет на самолет не достану?

Я смешал шахматы.

– Рассказывайте, что у вас стряслось.

– А блиц? – спросил Никита.

– Бросьте, вам сейчас не до игры.

– А вы делаете успехи, – с уважением сказал Никита. – В самом деле, нет настроения.

– Но ведь у вас все хорошо, целый чемодан бесценных протоколов.

– Зря иронизируете, действительно бесценных, наши лабораторные данные блестяще подтверждаются натурными испытаниями.

– Я вовсе не иронизирую, рад за вас.

– А за себя? – спросил Никита. – Исповедуйтесь сначала сами.

– Вас понял, – сказал Никита. – «О господи, – взмолился юрист, – пошли мне кошмарное преступление!» Вам не повезло: экспедиция, которая так бурно началась, завершается под звуки флейты. Все живы-здоровы, никто даже не простудился, все удовлетворены: Чернышев – тем, что его не сняли, экипаж – тем, что экспедиция, куда брали только добровольцев, проходит на удивление безобидно, научные работники – и говорить нечего: программа-минимум почти что выполнена, хоть монографии пиши. Один только корреспондент переживает, что персонажи не укладываются в сочиненную им схему. Знаете, Павел, мне даже не хочется вам сочувствовать, таким незначительным и выдуманным представляется ваше горе. Сколько дадите за совет? Хотя нет, на вас я наживаться не стану, дарю бесплатно.

– «Мы ничего не раздаем с такой щедростью, как советы», – пробормотал я. – Это не мое, это