Командиры кораблей - Сергей Адамович Колбасьев

В следующую ночь Бахметьев еще больше исписал бумаги, но толку от этого опять было не много.

Вероятно, лет пять тому назад он с легкостью бы справился с сочинением, но теперь никак не мог.

Тогда он не задумываясь написал бы, что суворовских орлов вела в бой любовь к вере, царю и отечеству, но теперь эти орлы представлялись ему забитыми мужиками, которым не было никакой причины любить ни свое отечество, ни тем более полусумасшедшего Павла Первого.

Тогда ему даже не пришло бы в голову солдат японской армии называть рабочими и крестьянами, но теперь он начинал понимать многое, о чем раньше не подозревал. В общем, однако, понимал значительно меньше, нежели наши современники-пионеры, а потому безнадежно путался.

Еще несколько ночей просидел за своим узким, втиснутым между койкой и переборкой письменным столом. Думал, рисовал на бумаге диковинных зверей вроде плезиозавров, но в воротничках и с галстуками, судорожно писал и так же судорожно комкал написанное.

Механик Короткевич откуда-то достал Клаузевица[83], но и им не был доволен и по ночам, запершись в своей каюте, шумно вздыхал.

Минер Алеша Гусев вернулся из Питера разочарованным: пирожных ему даром не дали, а у штурмана Жоржа Левидова неожиданно открылся триппер, чем он был крайне недоволен.

Вот такие же люди, сотни тысяч и миллионы таких же людей, идя на войну, были готовы жертвовать своей жизнью и переносить любые трудности. Почему?

Вероятно, у всех у них появлялась какая-то воля к войне, желание сражаться и побеждать.

Невольно напрашивалась аналогия с магнитной теорией Вебера.[84] Кусок стали, согласно этой теории, состоит из бесконечного количества элементарных магнитиков, полюса которых направлены во все стороны. Под влиянием магнитного поля все они поворачиваются и ложатся параллельно. Тогда вся сила их складывается и кусок стали сразу становится мощным магнитом.

То же самое происходило и с армией, и со всей страной, ведущей войну: все человеческие воли поворачивались в одну сторону, складывались и создавали волю к победе целой нации.

Но что же являлось намагничивающей силой?

Он пытался об этом заговорить с механиком Короткевичем, но Короткевич грубо ответил:

— Беллетристика, — а через несколько часов подошел и сказал: — Я теперь читаю Маркса. Вам тоже советую.

Нет, Маркса он читать не хотел. Без всяких подсказок и без всяких готовых рецептов он должен был до всего дойти своим умом — чему-то его все-таки учили.

Для людей его класса и его эпохи подобные рассуждения были довольно характерны. Как правило, они приводили их к тому же, к чему привели его.

Со свойственным невежеству апломбом он написал:

— Причины, оказывающие такое влияние на состояние умов целого народа, не известны и современной наукой обнаружены быть не могут. Войны возникают подобно стихийным бедствиям, и устранить их так же невозможно, как предотвратить землетрясение. Прекратятся они только с полным исчезновением населяющего нашу планету человечества.

Словом, запутался окончательно и бесповоротно. А потом начисто все переписал, положил рукопись в большой конверт и отправил ее в политотдел товарищу Лукьянову.

Отметим, впрочем, одну его заслугу: он сомневался во всем, что знал раньше. И что еще лучше: он сомневался и в том, что написал.

11

Виталия Дмитриевича наконец сняли, и он, упаковав свой тромбон, ко всеобщему удовольствию уехал. Это было тем более приятно, что новый командир корабля, Петр Николаевич Зотов, оказался человеком знающим, опытным и деловым — весь корабль обошел из конца в конец и сразу начал наводить порядок.

К сожалению, он, кроме того, оказался и очень больным человеком — у него были камни в печени.

На четвертый день его командования с ним случился сильный припадок и его отвезли в госпиталь, где он выразил желание подвергнуться операции. Еще через четыре дня он умер.

Никаких родственников у него не нашлось и даже знакомых на флоте не было, — он только что перевелся с Черного моря, а раньше служил на Амурской флотилии.

Как полагается, за гробом шел командный состав его корабля и взвод команды. Как полагается, оркестр Клуба моряков играл похоронный марш Шопена.

На кладбище комиссар корабля Федоров сказал речь. Ему трудно было говорить, потому что он совершенно не знал умершего, а окружающим, по той же причине, неинтересно было слушать.

Наконец гроб опустили в яму и стали забрасывать комьями желтой глины. Люди кругом ежились — начал накрапывать дождик.

Но самое печальное было на корабле. На полках командирской каюты остались аккуратно расставленные книжки, в шкафу — развешенное на проволочных вешалках обмундирование, в ящиках под койкой — белье с грубоватыми , явно собственноручными, заплатами.

Серебряный портсигар и в нем старый послужной список, Георгиевский крест белой эмали на черно-желтой ленте и сплющенная пуля.

Он был ранен и награжден на Турецком фронте. Когда-то он испытывал мучительную боль, но она постепенно прошла. Потом испытывал гордость от награды, принимал поздравления товарищей и, надо полагать, с ними малость выпил. А теперь, желтый и холодный, лежал под землей и больше не существовал.

Он любил читать Шекспира — один из затрепанных томиков полного сочинения так и оставался лежать на стуле рядом с его койкой. Он любил штурманское дело: собирал все книги по астрономии и навигации и сохранил свои гардемаринские тетради с записями по этим предметам. А теперь его просто не было.

Бахметьев разбирал вещи вместе с комиссаром Федоровым. Разговаривать им не хотелось, и они работали молча. Все в полном порядке уложили в два стареньких, потрескавшихся чемодана. Как мало осталось от человека, которого звали Петром Николаевичем Зотовым!

Но и то, что осталось, было лишним и никому не нужным. Чемоданы лежали на койке, и ни Бахметьев, ни Федоров не знали, куда их девать.

Наконец порешили отправить в штаб: пусть штабные разыщут каких-нибудь родственников и переправят все имущество им. Или пусть вообще делают что хотят.

Составили акт, вызвали баталера и поручили отправку ему. А потом разошлись по своим каютам.

В эту ночь Бахметьев долго не мог уснуть и беспокойно ворочался на своей койке. Жизнь моряка казалась ему тщетной.  

12

А на следующее утро прибыл новый, уже третий по счету, командир корабля, и командиром