Лютер - Гвидо Дикман

Приор сделал шаг в сторону от колонны, отступив в прохладный полумрак галереи. Он в раздумье теребил бороду. И наконец сказал:

— Брат Мартинус не должен тратить время впустую. Нет, не поймите меня превратно, святой отец. Ходить за больными — богоугодное дело, и Небеса вознаградят его за это. Но все же, на мой взгляд, роль духовного пастыря пристала брату Мартинусу куда больше. По этой причине я желал бы, чтобы он продолжил свои штудии и занялся бы изучением теологии в нашей монастырской школе.

Фон Штаупиц ответил не сразу. С некоторой тревогой поглядывал он туда, где его любимец, сняв с себя кожаный фартук, поставил в оконную нишу деревянную миску и подхватил под руки трясущегося старца, который непрерывно бормотал что-то себе под нос. Викарий втайне надеялся, что это новое занятие поможет Мартину прийти в согласие с самим собой, однако лицо молодого монаха красноречиво свидетельствовало о том, что он по-прежнему не изгнал донимавших его демонов.

— Вы правы, святой отец, — сказал, немного помолчав, фон Штаупиц. — Из брата Мартинуса может получиться настоящий ученый. Я обращусь в главный капитул с просьбой, чтобы ему позволили посещать монастырскую школу, и пусть он как можно скорее начнет изучать Священное Писание.

Мартин всем сердцем принял предначертанное, хотя его обуревали разные чувства. С одной стороны, он был благодарен фон Штаупицу, потому что работа с текстами Ветхого и Нового Завета, а также с писаниями Отцов Церкви открывала перед ним мир, который он, несмотря на годы, проведенные в монастыре, до сих пор воспринимал как нечто туманное и расплывчатое. С другой стороны, он столь долго избегал врат учености, что вновь привыкнуть к жизни студиозуса было ему непросто.

Когда настала осень и на старые стены монастыря августинцев набросились дожди и ветра, Мартина начали мучить столь сильные головные боли и приступы головокружения, что, когда он взбирался по крутой лестнице в дормиторий, его бросало то в жар, то в пот. Вернулись к нему и коварные боли в желудке, которые он, казалось, давно преодолел. Он не мог теперь ни есть, ни спать. Мартин писал викарию длинные письма, предупреждая его, что до зимы он может и не дожить, но фон Штаупиц на этот раз был с ним суров. Он отвечал Мартину, что даже на небесах нужны ученые мужи и что он не имеет права злоупотреблять доверием приора и всего капитула. Не раздумывая долго, он направил молодого монаха к брату-инфирмарию, и тот некоторое время пользовал его то холодными, то горячими ваннами и примочками с купырем, вербеной и мелиссой. Когда через несколько недель, показавшихся Мартину бесконечными, у него вновь появился аппетит, брат инфирмарий попросту выставил его за дверь, отметив при этом, что другие братья чувствуют себя много хуже.

Мартин вздохнул с облегчением. Радуясь, что избавился наконец от грубых рук инфирмария, он решил последовать совету своего ментора. Он собрал все силы и заставил себя не идти на поводу у собственных настроений. Поскольку приор, к неудовольствию многих братьев, освободил Мартина от большого числа обязанностей, он с усердием углубился в книги, которые, пылясь на полках монастырской библиотеки, казалось, только и ждали, когда их откроют. Он познакомился с сочинениями Блаженного Августина, которому посвящено было северное окно монастырской церкви, и узнал, что сказал некогда этот ученый муж о связи между справедливостью и милосердием. Часами просиживал он при свете свечи в монастырском скриптории или в знаменитой университетской библиотеке над рукописями, силясь разобраться в доказательствах теоретиков. Прежде всего его интересовали суждения Фомы Аквинского и Бернара Клервоского, который был сторонником учения о мистическом единении Бога с человеком и ратовал в свое время за полное реформирование монастырских порядков.

Но большую часть времени Мартин проводил за изучением Библии и комментариев к ней. Священное Писание, повествующее о деяниях Христа, неудержимо притягивало его к себе. Оно окрыляло его дух сильнее, нежели чтение божественных текстов вслух в зале капитула; даже литургия в монастырской церкви никогда не производила на него такого действия. И совсем скоро его собственные мысли слились со словами Библии в непостижимое единство, и, потрясенный, он понял, что слова древних пророков и евангелистов приносят ему утешение большее, чем исповедальня приора. Ибо в тех повествованиях, что открылись ему, он узрел Бога, который не требовал истязаний плетью, не требовал аскетического умерщвления плоти. Бога, который исцелял болящих и прощал грешников, ничего не требуя взамен.

«Отчего же мне пришлось сначала стать монахом, потом священником и наконец магистром теологии, чтобы меня признали достойным читать эту книгу?» — спрашивал он себя всякий раз, снимая с полок тяжелые фолианты и неся их к своей скрипучей, изъеденной жучком скамье. Он мучительно размышлял о том, делиться ли ему своими открытиями с главным викарием, с братьями, но, подумав, решил оставить пока свои мысли при себе и попробовать разобраться в том, что все это значит для него самого. Он ведь и без того уже достаточно досадил монастырю своими ночными бдениями, долгой болезнью и постоянной меланхолией.

Когда его занятия шли уже к завершению, он почувствовал такое счастье и такую умиротворенность, какой на протяжении всех последних лет ему ощущать не доводилось. Он был почти готов примириться с Богом, с отцом и с самим собой.