Большой пожар - Владимир Маркович Санин

Засыпал я тревожно. Мне мерещились Воротилин и Перышкин, прыгающие в темную пропасть, неестественный, похожий на мертвого кита корабль и слезы на глазах Чернышева.

– А я ему ответил, – громко сказал Баландин, – что бывают такие ситуации, когда спасти может не здравый смысл, а безрассудство! Только и исключительно безрассудство!

Больше я ничего не слышал. Помню только: последнее, о чем я подумал, было то, что остойчивость и жизнь «Байкалу» вернул именно безумный маневр Чернышева.

Чернышев в своем репертуаре

Сначала мне померещился тихий женский смех, а потом я услышал настойчивый призыв: «Всех посторонних прошу покинуть борт! Всех посторонних прошу…» Спросонья мелькнула мысль, что я и есть посторонний и что меня черт знает куда сейчас повезут. Не продрав как следует глаза, я привычно сбросил ноги, соскочил вниз – и ошалело уставился на двух хохочущих женщин. Наверное, я был хорош – в майке далеко не первой свежести, мятых трусах и с заспанной, битой физиономией.

– Нашли место и время, – незнакомым голосом прошепелявил я, сдирая с койки Баландина одеяло и укутываясь, что вызвало новый приступ веселья. – Расселись тут, людей пугают… бесовки.

– Совсем как мой Алексей, – защебетала Маша, – с кем поведешься, от того и наберешься. А ведь какой культурный Павел Георгич были, какие слова красивые говорили, ножкой шаркали!

– Ну просто бич из портовой забегаловки, – улыбнулась Инна.

«Всех провожающих прошу покинуть борт», – уныло вещал по трансляции Лыков.

– Слышали? – В каюту вошел Чернышев, в новой с иголочки форме, в белой рубашке, при галстуке. – Откуда здесь это пугало? – удивился он. – Боцман, убрать!

– Пошли вы все к черту, – пряча голые ноги, возмутился я. – Дали бы человеку одеться.

Дверь скрипнула, и Зина, просунув голову, жадно уставилась на Инну.

– Брысь! – рыкнул Чернышев, и дверь захлопнулась. – Мария, ты мне нужна.

– Спохватился, милый муженек, – пропела Маша, – а я-то думала, что необнятая уйду!

Мы остались одни.

– Выступать приехала? – глупо спросил я, прикрывая рот рукой.

– Сыро здесь, – подернув плечами, сказала Инна. – Ну и дикция у тебя, Паша. С Розой Семеновной поговорю, вернешься, новые вставит.

– Поговори. Как ты?

– Было не очень, теперь спокойнее. Я ведь от Юрия Петровича ушла.

– Слышал.

– Паша, ты ужасно смешной! – Инна засмеялась. – Родной Монах не узнает.

– Конечно смешной, мы очень веселились ночью.

– Весь поселок ходуном ходит. – Инна поежилась. – Здесь такое творилось, жены, дети…

– Все живы, и слава богу. Тебе пора.

– Да, пора. – Инна встала и подошла ко мне. – Ничего, если я пока у нас… у тебя поживу?

– Ключи у Гриши, – сказал я. – Монах обрадуется.

– А ты?

– Обязательно сейчас отвечать?

– Мы с тобой, – с горечью сказала Инна, – два стареющих дурака. Будь здоров, береги себя.

Она распахнула шубку, прижала мою голову к груди и быстро вышла из каюты.

Едва я оделся и умылся, как пришел Баландин:

– Ну и видок у вас, Паша!.. Впрочем, извините, я повторяюсь. Долг платежом красен, прихватил вам с завтрака бутерброды. Ба, пирог, и какой – яблочный! Прекрасная фея принесла? – Глаза Баландина пылали неутолимым любопытством.

– Угощайтесь, Илья Михалыч.

Я втихомолку чертыхнулся, беседа с Баландиным никак не входила в мои планы: каждая жилка во мне трепыхалась, я жаждал разобраться в своих ощущениях. Все-таки в каждом человеке дремлет скрытый эгоцентрист, который время от времени пробуждается, чтобы проделать «восемьдесят тысяч верст вокруг самого себя». Моя нервная система оказалась не подготовленной к событиям минувших суток, по ней слишком энергично били, а когда на меня пахнуло давно забытым Инниным теплом, я и вовсе готов был зареветь белухой.

– Спасибо, не откажусь. – Баландин отрезал кусок, впился в него зубами и удовлетворенно проурчал: – Вкуснейший! Паша, вы видите перед собой жалкого чревоугодника. Я с детства не могу пройти равнодушно мимо кондитерской, я делаю перед ней стойку, как голодный кот перед тарелкой с жареной рыбой. Можно еще малюсенький кусочек?

– Сколько хотите.

Я подсел к столу. Инна всегда мастерски пекла, на ее пироги к нам сбегалась орава приятелей. Как она ушла, я и позабыл про духовку – заржавела, наверное.

– Паша, – Баландин все-таки не выдержал, – в столовой команды знают всё. Верно, что эта прекрасная фея ваша супруга?

– Вы задали мне чрезвычайно трудный вопрос.

– И я его снимаю! – воскликнул Баландин. – В знак благодарности за пирог докладываю свежую сплетню: наши вдохновители и организаторы напоследок слегка поцапались. Корсаков хотел подбить итоги на берегу, а Чернышев заупрямился – начальство, мол, нагрянет, шумиху устроит – и выволок нас заседать в море.

– Как подбить итоги? – поразился я. – Ведь мы до конца февраля…

– Ваши сведения устарели. Пока вы сладко спали, Корсаков связался по междугородному телефону с кем-то из министерства и получил санкцию сворачивать экспедицию.

– Но почему?

– Все ломают голову. Видимо, у него свои соображения.

– И Чернышев согласился?

– С чрезвычайной охотой.

– А вы?.. А Митя и Алесь?

– Что касается меня… – Баландин пожевал губами, как-то поскучнел. – Мне чуточку надоело, Паша, и немножко стыдно: едва успеваем набрать лед, как со всех ног мчимся обратно в бухту; даже экипаж над нами посмеивается – не замечали? Кажется, Митя и Алесь испытывают подобные чувства. А я, знаете ли, давно отвык быть пешкой в чужой игре, мне это, – Баландин усмехнулся, – вроде бы и не по чину. Зато вы – на коне! Я так и вижу газетную полосу с броским заголовком: «За миг до оверкиля»… Паша, я не могу забыть этого молодого капитана, почти что юношу; когда он пришел к нам завтракать, Чернышев сказал: «А у тебя, Васёк, волосы того… обледенели». Таких юных седых стариков я видел только на фронте.

Из динамика послышался грустный голос Гриши Букина: «Научный состав просят собраться в салоне».

– Такой славный мальчик, а страдает «комплексом Отелло», – Баландин улыбнулся, – из-за кого? Смешливой глупышки! Даже Достоевский, с его нечеловеческим гением, здесь не разобрался бы. Пойдемте?

– Милости прошу к нашему шалашу!

Корсаков встречал нас как хлебосольный хозяин: на столе, покрытом белой скатертью, лежали конфеты и пирожные, а на серванте – я даже не поверил своим глазам – в окружении рюмок открыто, со спокойной наглостью стояла запретная бутылка коньяка.

– Настоящий банкет! – Чернышев потирал руки. – Разгул! Конфеты-то какие, уж не с ромом ли, Виктор Сергеич? Мои бесенята такие любят… – он зажмурил глаза, – больше геометрии.

– Намек понят и принят к сведению, – заулыбался Корсаков. – А эти все-таки для нас, подсластить горечь расставания.

– Именно, именно горечь! – подхватил Чернышев. – Но зато ведь хорошо поработали, правда,