Путь инквизитора. Том первый, том второй. - Борис Вячеславович Конофальский

«Молодец, Брунхильда!»

Графа от слов ее перекосило так, будто его по лицу ударили, и он, едва сдерживаясь, ответил ей:

— Не волнуйтесь, графиня, я прослежу, чтобы все ваши вещи были доставлены вам в целости.

Тут же в ближайшем доме купили графине две перины и еды, бережно усадили ее в обозную телегу и отправились в Эшбахт.

Волков ехал рядом с телегой, с удивлением глядя на эту женщину. Он ее не узнавал. И ведь не только облик ее стал иным, беременность многих женщин меняет, но и сама она в душе своей изменилась. Титул, что ли, так на нее повлиял… Стала она, как и положено ей по статусу, высокомерна. Даже с Волковым говорила почти как с равным, а уж остальными так и вовсе понукала. И все же он узнал в ней ту самую распутную девицу, что встретилась ему в грязной харчевне. Кажется, давным-давно она была другой, но и в этой крупной и зрелой женщине, что вынашивала под сердцем ребенка, он узнавал ее прежнюю, все ту же красавицу. Она все еще была красива, хоть уже и не так стройна, как прежде.

— Графу врач уже не дозволял пить вино больше двух бокалов в день. Граф эти бокалы к ужину берег. Пиво тоже не пил, вот ему к обеду сладкую воду и подавали. Я пила вино, а он воду, — говорила Брунхильда, сидя укутавшись в перины. — Вот я вино взяла, а оно мне кажется… Беременным вечно что-то кажется, вот оно мне и показалось горьким. Я графу и говорю: «Вино горькое». А муж лакею: «Налей мне попробовать». У меня стакан был красного стекла, а у мужа белого. Лакей ему наливает, а я вижу, что в стакане серый осадок. Я вино только белое пью, поэтому его хорошо было видно. Вот граф пьет и говорит, что вино хорошее, а я снова пью и пить не могу: ну гадость же. Горчит. Говорю: «Горькое». А граф в ответ: «Вы уж больно разборчивы, это все от беременности вашей». И пьет дальше. Фу, жарко… — Она откинула край перины и продолжила рассказ: — Я у лакея просила нового вина, а муж так весь бокал и выпил. Я нового не дождалась, а граф… — Брунхильда всхлипнула, прижала руку к губам, словно сдерживая крик, и, совладав с собой, продолжила: — А граф… У графа тут все лицо покраснело и в глазах вдруг кровь появилась, все белки покраснели, он и говорит: «У меня в горле жар. Все горит». Я звать лакея, а сама чувствую, что у меня во рту тоже все горит, словно от перца. Да, как будто перца много попалось. А потом… — Графине снова пришлось сделать паузу, чтобы сдержаться от рыданий. — А потом граф стал плеваться. Плеваться кровью. Плюется и плюется, и все выплюнуть кровь не может. Она тянется изо рта и тянется. Все салфетки ею перепачкал.

— Это он? — спросил кавалер, как только графиня сделала паузу в рассказе.

Он не назвал имени, но Брунхильда сразу поняла, про кого спрашивает кавалер.

— Ну, может, и не он лично, но без его соизволения… — Тут графиня махнула рукой. — А впрочем, бог его знает. Но больше всех свирепствовала Вильгельмина.

— Старшая дочь графа?

— Да. В прошлом году она овдовела, а старший сын ее из поместья попросил вон, не ужился сынок с матерью, и немудрено, вошь злобная, дурная баба, что сразу в крик переходит от всякого. Вот она к отцу и вернулась, а у нее еще два сына безземельных. Ах, как ее трясло каждый раз, когда она меня видела. Как трясло! — Брунхильда первый раз за все время улыбнулась. — Есть при мне не могла, ложки на скатерть кидала так, что они со стола улетали. Орала на меня при слугах, что, дескать, рода я подлого. Другие родственнички тоже меня не жаловали, но эта прям аж поперек дороги у меня готова была лечь. Я все думала, чего она беленится. А потом ее и прорвало как-то после Рождества. На обеде муж меня за ум мой похвалил при всех, так она вскочила и на всю залу кричала, что я уж слишком умна, что я с братцем моим разбойником графа опоила, чтобы поместье Грюнефельде себе подобрать. И орала, что сему не бывать, что поместье это в графский домен испокон веков входило, и впредь будет входить, и в другой дом не перейдет. Господи, как она орала, аж жилы на глотке вылезли, в ее летах-то так и в могилу лечь можно, от страсти такой. Вот только не домен ее волнует, а сынки ее безземельные, оба беспутные да неприкаянные. Это для них она старается.

Тут все сразу и сложилось в голове кавалера: и неприязнь молодого графа, и вызовы на дворянское собрание, и ненависть всех родственников старого графа к его молодой жене — всё встало на свои места, причина всему нашлась. Графиня что-то ему говорила, про жизнь свою в замке рассказывала, а он ее почти не слышал, смотрел и думал, что она еще все-таки красива. И тут он даже невольно усмехнулся.

— Отчего же вы веселитесь? — серьезно спросила она. — Я от страха трепещу, думаю, не отравили ли мне плод. А они смеются. Не смеялись бы вы… Чай, знаете, чей плод ношу.

— Знаю, знаю, — отвечал Волков. — Просто рад тебя видеть.

— Рады они… Не вижу радости, а усмешки вижу. Думаете, мне легко было по воле вашей жить в этом змеином гнезде?

— Нелегко, знаю. — Он склонился с коня и взял ее руку. — Знаю, что нелегко.

— А раз знаете, так думайте, как мне и ребенку вашему получить поместье. Сами родственнички его нам не отдадут.

И тут она была права. Нет, по доброй воле дом Маленов поместье не отдаст. И плевать им на договоры брачные, что заверены всеми возможными юристами.

— Ладно, — сказал Волков, выпуская ее руку. — Если муж ваш умрет, буду думать, как вам в вашем поместье обосноваться.

— Граф и раньше был не жилец, чах понемножку, а со вчерашнего так и вовсе без памяти лежал. Уж дух его с ангелами разговаривал. Лучше молите Бога, чтобы даровал мне здорового мальчика.

Волков это помнил. «Здоровое дитя полу мужеского» было ключом к получению владения. А Грюнефельде, конечно, стоило того, чтобы за него побиться. Теперь нужно дождаться родов, и можно будет начинать тяжбу. Во всяком случае, заявить