Дебри - Владимир Иванович Клипель

— Что толку держать народ там, где нечем заняться?

— В том-то и дело, что надо не только держать народ, но и думать, какое занятие предоставить. Осваивать, улучшать землю надо, а не опустошать.

— Кому положено, думают.

— Думают, да поздновато. Эта проблема для края уже такова, что с маху ее не решить.

Шмаков пожал плечами.

Огнистая заря густо подрумянила склон сопки, кудрявившийся на ней дубняк. Дальние горы, за которыми лежала долина Алчана — крупного притока Бикина, — напитались густой синевой и словно бы придвинулись ближе. Загорелись на миг стекла в домах, окрасились а горячие тона не успевшие выделиться под дождями и ветрами стены из розового смолистого листвяка, и холодные сумеречные тени стали заполнять низину. Солнце утопало за стеной леса и, словно рыбак сетью, сгоняло за собой сияющие краски дня.

Утром Павел Тимофеевич встал с больной головой, чуть живой, с отечным лицом. Федор Михайлович, видя, как он вздыхает, хватается за сердце и мучится, вздохнул, сходил за поллитровкой водки, принес заодно хлеба и селедку.

— Загулял я вчерась, — с виноватым лицом объяснял Павел Тимофеевич. — Ох-ха! Трешшит головушка, ой трешшит. Может, что неладно вчерась было, так уж простите, ребяты, не обижайтесь…

— Ладно, чего там, сам гулеванил, знаю, как это быват. Пей! — придвинул к нему стакан с водкой Федор Михайлович.

— Ни-ни! И ни в рот. На глаза не надо! — отнекивался Павел Тимофеевич. Вероятно, ему и в самом деле противно было смотреть на водку после вчерашнего. Жаль только, что муки похмелья так быстро забываются! — Видеть не могу, вот ей-богу!

— Пей! Опохмелишься, легче станет.

Руки у Павла Тимофеевича дрожали, когда он подносил стакан к губам. Выпив, крупно, с отвращением содрогнулся. Скривившись, он долго тыкал вилкой в кусок селедки, пытаясь загарпунить его на острие, но так и не сумел. Он просяще взглянул на Федора Михайловича.

— Не будешь против, если я и старухе маленько поднесу. Самую малость — с наперсток. Тоже мучится.

Он ушел со стаканом в другую половину избы и вскоре вернулся оттуда просветленный.

Завтракали молча. Вареная картошка, селедка, стрелки зеленого лука, чай — вот и все, что смогли приготовить сами.

— Как у тебя, на сухари хоть осталось? — спросил Федор Михайлович, когда завтрак подходил к концу.

— То-то и оно, что ни копья. Не знаю, что и делать, — признался Павел Тимофеевич. — Заначку специально на этот счет держал, да все спустил.

— Ясно. Что будем делать? — обвел своих компаньонов хмурым взглядом Федор Михайлович. — Как-то надо выбираться, а как? Если другую лодку нанимать, дороже обойдется и потеряем время. Может, по трешке скинемся, поможем?

Все начали выкладывать на стол деньги.

— Вот, на сухари, консервы, крупу. Масла возьми. Сам знаешь, на полмесяца идем, а то и поболе, на одних сухарях не продержишься, — сурово наставлял хозяину Федор Михайлович.

— Это я мигом, — засуетился Павел Тимофеевич. — Момент. Одна нога здесь, другая — там. Лодка у меня на ходу, только канистры поднести. Вы пока начинайте, собирайтесь.

Схватив большой крапивный куль, он побежал в пекарню, а остальные стали через огород носить к лодке поклажу, канистры.

Подошел младший сын Павла Тимофеевича — Василий. Малорослый, худощавый, с болезненным лицом, он походил на мать.

— Ну, как, Вася, едешь? — спросил Федор Михайлович.

— Нет, не берет отец.

— А говорил с ним?

— Только что. И не глядит.

— Пошто было руку подымать? Ведь отец.

— Да кто поднимал? Этой зануде показалось, что мало ей ягод дали, — хмуро отозвался Вася о своей сестре. — «Фашист, говорит, пожалел». Я же ей собирал, я же еще и плохой, фашист. Вот за «фашиста» я ее по губам и щелканул, совсем легонечко, чтоб знала, как обзываться. А он не разобрал и давай кулаками размахивать.

— Отец. Надо было стерпеть.

— Ну и что ж, что отец? Значит, все дозволено? Да если б мы его били — другое бы дело, а то просто связали, и все! — Вася потоптался еще возле лодки и, хмурясь, проговорил: — Все эта зануда виновата. Не она, ничего бы и не было! — и махнул рукой: — Поезжайте, ничего. Мы с братухой и без него дорогу найдем куда надо.

Вскоре показался Павел Тимофеевич с кулем за спиной, вспотевший, красный, взъерошенный, словно петух после драки. Отдуваясь, он сбросил куль в лодку и присел на бочку.

— Уф, забегался! Пока туда-сюда… Только переодеться еще, и можно ехать.

— Сына-то пошто не берешь? — спросил Федор Михайлович. — Ну, поскандалили, так с кем по пьянке не быват?

Павел Тимофеевич снова побагровел, глаза стали злые.

— Подыхать буду — на порог не пущу! Я их растил, кормил, последние жилы на них выматывал, а они меня, туды-растуды, за грудки, значит? Конечно, разве я сейчас с ними совладаю? Старший вон какой бугай вымахал, а я весь покалеченный. Не надо и близко!

Федор Михайлович сокрушенно покачал головой: дело твое, тебе лучше знать.

Бикином идет лодка. Володька после гулянки пошел «добавлять», прошлялся где-то всю ночь и теперь лежит в носу лодки, раскинувшись, и спит тяжелым беспробудным сном. Жалко смотреть на его красивое, мускулистое и такое опустошенное тело.

Миша и Шмаков о чем-то разговаривают лениво, о чем — не разобрать из-за шума мотора. Федор Михайлович дремлет, откинувшись на мешки с поклажей. Иван бездумно смотрит на голубую, убегающую назад воду.

К правому берегу Бикина подступают сопки. Некоторые обрываются у воды отвесными кручами. На голых, почти вертикально поставленных плитах камня ничего не растет. Зато по ним, как по книге, можно проследить изломы, сжатия, происходившие в далекие времена горообразований, — всю историю гор. Это — отроги водораздельного хребта между Хорским и Бикинским бассейнами.

На кручах шапками курчавятся дубняк, черная береза, цепкий жасмин, розовеют заросли цветущей леспедецы. Среди папоротников и трав проглядывают рубиново-красные звездочки поздних лилий, а в расселинах и трещинах скал тут и там ютятся розовые глазки гвоздик.

Тучная летняя зелень однообразна по своему звучанию, и только на первый взгляд, только неопытному новичку кажутся деревья все на одно лицо. А приглядишься — и начинаешь различать, что на более отлогих склонах господствует лиственница, а по распадкам — буйные заросли ясеня, бархата, липы, маньчжурского ореха. Среди их шарообразных вершин поднимаются, как скалы-останцы, многовершинные, будто садовником подрезанные, темно-бархатистые кедры. Маяками высятся они над остальным лесом, придавая ему неповторимый вид.

На многочисленных островах, образованных протоками Бикина и затопляемых в паводки, в первой шеренге, лицом к воде, валом стоят ивовые заросли — тальники. Узкие их листочки, подбитые снизу шелковистым белым ворсом, при небольшом ветерке и ярком свете создают феерическую игру голубого, зеленого, серебристого,