За ядовитыми змеями. Дьявольское отродье - Юрий Борисович Ильинский

не перебивал и не протестовал и довольно быстро согласился ехать куда-то к черту на кулички, но, покидая редакторский кабинет, так и не понял, зачем главному понадобился этот медвежий праздник и стоит ли ради него гнать корреспондента за тридевять земель. Впрочем, приближалось время подписки, а оно всегда характеризуется появлением на страницах газет материалов, которых в другие дни не увидишь. Материалы эти, должные, по мнению руководства, привлечь к газете внимание подписчиков, журналисты называли «завлекалочками».

До пункта назначения добирался я долго, летел самолетами, сначала большим, затем почтовыми. В маленьком западносибирском городке зашел в редакцию местной газеты, где меня соответствующим образом экипировали. Теплая армейская дубленка и шапка-ушанка, в коих я прибыл, были тотчас же забракованы, а добротные валенки подняты на смех — для предстоящего путешествия все это было совершенно непригодно. Пришлось позаимствовать во временное пользование у коллег своеобразный меховой костюм, который здесь назывался «гусь», унты, меховую рубаху — кухлянку, сверху еще надевалась сшитая из оленьих шкур шуба с капором — малица. В таком обмундировании мороз не страшен, страшно было свалиться на полном ходу с оленьих нарт: не заметит проводник-погонщик — пропадешь; пешком в непривычной одежде я передвигался с черепашьей скоростью.

И вот легкие нарты летят по льду замерзшей реки. Безмолвная ледяная пустыня залита холодным лунным светом. В иссиня-черной вышине взмигивают, переливаются зеленоватые звезды, поскрипывают, подпрыгивают на ухабах полозья, отфыркиваются усталые олени, по спинам которых гуляет длинный остол — шест, которым погонщик управляет животными.

Проводник — морщинистый ханты Лука Ернов посасывает тонкую трубочку, иногда он жует крепкий, пахучий табак, то и дело сплевывая вязкую коричневую слюну. Слюна замерзает в воздухе и звонкими шариками падает на темный речной лед. Лука молчалив, может молчать весь день, но иногда его прорывает. Говорит он нескладно, перемежая речь хантыйскими, мансийскими, тунгусскими словами, но слушать его можно часами: Лука — живая история этого необычного края. Иногда он поет — тягуче, однообразно, непонятные слова песни вылетают из-под капора малицы белыми клубочками морозного пара, и над безмолвной, скованной холодом ледяной пустыней звучит странная, протяжная, тягучая, как растопленный деготь, мелодия.

За мысом в небольшой бухте проводник резко втыкает остол в снег, нарты останавливаются.

— Кушать, однако, надо. И олешки мало-мало притомились.

На берегу Лука разводит костер, набивает в жестяной чайник снег. Я потрошу свой рюкзак: заботливые коллеги дали мне с собой большой кусок молока, желтого, как постный сахар. Лука с интересом разглядывает содержимое рюкзака, осторожно осведомляется, вернее, с сожалением констатирует:

— Бутылка, значит, не взял?

Лука разочарованно вздыхает, бормочет нечто непонятное и уходит к оленям. Я сконфуженно завязываю мешок, с недоумением верчу в руках замерзшее молоко: что с ним делать?

— Эй, друг! — зовет Лука. — Ходи сюда, пожалуйста!

Похоже, проводник нашел что-то интересное. Лука расчищает на речном льду небольшую площадку, смахнув снег, старательно полирует гладкую темную поверхность рукавицей, топором и кайлом пробивает лунку. Лед толстенный, топор отскакивает, словно от литой резины. Наконец дело сделано, и в пробитом отверстии мелькают рыбьи головы, рыбы чуть ли не выпрыгивают на лед, разевают овальные рты, жадно дышат. В скованной ледяным покровом реке они мучились от кислородного голодания. Но Лука прорубил полынью вовсе не из гуманных побуждений. Сбегав к нартам, он притащил длинный трезубец и ловко поддел несколько рыбешек. Одну проводник тут же сжевал.

— Сырок! Вкусно, однако.

Я сплюнул; Лука стал утверждать, что вкуснее сырой рыбы он никогда ничего не ел. А если б к этой замечательной закуске добавить еще и кружку спирта…

Я здорово проголодался, но все же примеру проводника не последовал; Лука тем временем выловил крупную стерлядь и бросил ее на снег.

— А это тебе. Кушай, пожалуйста.

— Благодарю. Что-то не хочется, — неуверенно отказывался я, но Лука не отставал:

— Нехорошо, однако. Неправильно. Обижаешь. А ты, друг, не боишься?

Лука режет рыбу, как батон хлеба. Стерлядь бескостная, режется легко. Сидим на нартах у костра, ветра нет, костер горит ярким пламенем, острые языки огня лижут черное небо. Лука с аппетитом жует только что выловленную рыбу, запивает крепким, заваренным до черноты чаем. Я все еще не могу заставить себя попробовать сырую рыбу, к горлу подкатывает комок, подташнивает.

— Она уже не сырая, однако, — замечает Лука. — Она мороженая. — И удивляется: неужто в Москве мороженую рыбу не едят?

Усилием воли подавив отвращение, беру отрезанный ломтик. От холода заныли зубы, во рту похрустывают, плавятся маленькие льдинки. Пытаюсь разобраться во вкусовых ощущениях, беру второй кусок, тянусь за третьим. Лука довольно улыбается…

С тех пор прошло много лет, но и сегодня я считаю, что свежемороженая стерлядка изумительна. Как-то незаметно уничтожаю рыбку целиком. Проводник одобрительно кивает головой, причмокивает:

— Сейчас бы пиртику…

После ужина закуриваем. Лука из уважения к московским папиросам отказывается от своей жвачки, с наслаждением затягивается горьковатым дымком, пускает быстро тающие в морозном воздухе сизые колечки.

— Ты, друг, только стерлядку кушай, другой рыба не кушай. Сырка не кушай, налима не кушай: печеночного наживешь.

Да, я уже слышал об этом. В речной рыбе, за исключением стерляди, паразитирует особый глист, местное население очень боится его, много о нем говорит, тем не менее рыбкой сырой лакомится и, как следствие, страдает от вызванного «печеночником» заболевания. Попадая в организм человека, этот паразит гнездится в печени, периодически вызывая приступы сильной боли. На Иртыше, Тоболе, Оби этим заболеванием страдает немало людей. Врачи ведут разъяснительную, профилактическую работу, читают лекции, рассказывают о паразите. Не знаю, как сейчас, но в те годы радикального средства борьбы с «печеночником» не существовало…

Нарты летят вперед, Лука бурчит под нос нескончаемую песню, а я предпринимаю героические усилия, стараясь не свалиться: олешки отдохнули и идут в сумасшедшем темпе. Часа через полтора взбираемся на обрывистую крутизну правобережья. До стана рыбацкой артели остается километров тридцать, хотя кто их тут считал, эти километры?

Заночевали мы в чистой просторной избе у родственников Луки. Хозяин принял меня радушно, угостил копченой медвежатиной, улыбаясь, проговорил:

— Хорошо, что к нам приехали, очень хорошо. Как раз на праздник!

Торжество, ради которого я приехал, должно было состояться вечером. У некоторых народов Северной Сибири на протяжении веков существует своеобразный культ медведя. Медведь считается священным животным, ему поклоняются, хотя это вовсе не означает, что медведя нельзя убивать. Наоборот, добывшего медведя охотника чествует все селение. И все же к медведю местные жители относились с почтением — нельзя ни в коем случае его ругать, даже думать плохо о косолапом нельзя.

В