Карфаген смеется - Майкл Муркок

Как и обещал Фиорелло, артишоки были восхитительны, но поданные следом всевозможные виды пасты и мясо оказались еще лучше. В течение этой замечательной трапезы приходили разные друзья, которые рассаживались вокруг нас. Когда стол стал слишком мал, они приставили к нему другой. В конце концов одна многочисленная группа заняла половину помещения; все говорили, пили, ели и жестикулировали с такой энергией и удовольствием, что меня нисколько не волновало, понимаю ли я хоть слово из сказанного ими. Двое или трое приезжали в Россию до войны. Они говорили, что были поэтами. Я подозревал их в связях с анархистами. Именно такие итальянцы производили огромное впечатление на петербургскую артистическую и политическую богему. Я ничего против них не имел. Они не были похожи на известных мне диких, примитивных анархистов. Они считали анархизм вполне логичным увлечением для художника, любого художника, и особенно итальянца. Итальянцы – величайшие индивидуалисты Европы, и анархия – просто формальная характеристика фундаментальных свойств этой страны. (Вот почему так мало людей по-настоящему поняли Бенито Муссолини, его философию и его проблемы.) Тем временем лишенный слуха гитарист бродил возле ресторана, напевая популярные сентиментальные песни за пару лир, а Фиорелло вспоминал о новых блюдах, которые нам следовало попробовать. Мы осушили великое множество бутылок вина. Я как будто попал в рай – сидел, поедая жареную рыбу и макароны, и наслаждался невероятной роскошью бессвязной беседы. Именно Лаура в ту ночь отыскала для нас хороший кокаин, «лекарство для всех истинных футуристов», а Фиорелло настоял на том, чтобы заплатить за наркотик: «Вернешь мне деньги, когда твой первый воздушный лайнер прибудет в Буэнос-Айрес».

Их друзья оказались столь же щедрыми. В первую неделю пребывания в Риме мы тратили деньги практически только в отеле. Мы каждый день отправлялись на виа Каталана, а оттуда – в рестораны, кафешантаны, на частные вечеринки. Богемные римляне жаждали послушать мои байки о гражданской войне, о турецких националистах и жизни в Константинополе. Этими историями, иногда немного приукрашенными, я расплачивался за еду и вино. Если я выпивал слишком много, то обращался к воспоминаниям миссис Корнелиус о частной жизни выдающихся большевиков. Я по-прежнему использовал ее фамилию, так как она стояла в наших поддельных британских паспортах. Я не хотел рисковать и беспокоить власти и до сих пор не знал, кто в этой компании работает на полицию. В каждой группе всегда был по меньшей мере один шпик.

Наши новые спутники, при всем их очевидном безрассудстве, серьезно относились к судьбе своей страны. Они могли злиться, устраивать истерики, набрасываться друг на друга по самым ничтожным поводам. Здесь собрались представители всех разновидностей анархизма, монархизма, социализма и национализма. Немногие римляне считали себя фашистами. «Фашист» в те дни означало просто «связка» или «букет»^[115], это было просто жаргонное название группировки. Большевистская пресса придала обычному слову зловещий смысл. Многие из друзей Фиорелло да Баццанно, как и Коля, были одержимы навязчивыми идеями о будущем, которые в чем-то совпадали с моими мыслями. Они воплощали мои идеи в словах и картинах. Мой научный рационализм и их поэзия превосходно сочетались.

Однажды теплым вечером, сидя под разноцветными электрическими фонарями на террасе «Мендосы», Фиорелло рассказывал о том, что место прежних враждующих семейств, Борджиа и Орсини, в наши дни заняли производители автомобилей.

– Скоро нам придется присягать на верность, мой дорогой Макс, и в случае необходимости сражаться за своих избранников. – Он подпрыгивал на месте, то и дело приподнимая шляпу над тонкими темными волосами и стуча по полу тростью. – Avanti!^[116] Я – граф Фиорелло да Баццанно, приверженец Феррари! – Это так развеселило Фиорелло, что его губы неестественно изогнулись, обнажая желтые зубы. Посмеявшись, он снова сел за стол.

– И кто станет следующим папой римским? – Лаура погладила его по спине. Она говорила обычным спокойным насмешливым тоном. – Лянча? Фиат?

Фиорелло едва не задохнулся, услышав это. Он яростно тряхнул головой и, собравшись с силами, встал на ноги и положил руку мне на плечо.

– Он может быть иностранцем. В Ватикане уже есть сторонники Форда. Но французы поддерживают кардинала Пежо. – Он наклонился и с притворной серьезностью добавил: – Со своей стороны я ставлю на темную лошадку. На кардинала-младенца.

– Кто это? – Мы все вытянули шеи в его сторону.

– Как же! Не кто иной, как малыш Роллс-Ройс, друзья мои. Попомните мои слова, вы еще услышите о нем через год-другой. Он украл твои чертежи, Макс. Он хочет поднять святого Петра поближе к небесам. Весь папский город расположится на огромном дирижабле и будет парить над землей, свободный от временных ограничений, далекий от всей мелкой политики. И когда папа римский будет спускать воду у себя в туалете, его моча прольется и на католиков, и на протестантов!

– И на турок! – попросил я. – Пусть она льется и на турок.

Фиорелло был благодушен:

– Они получат всю ватиканскую канализацию. И если их землю покроет это святое дерьмо, на ней останется только христианская пища. И они обратятся в истинную веру так же, как обратились наши предки, – через желудки.

Выпив, Лаура становилась немного мрачной:

– Я думаю, что Форд и Остин уже достаточно влиятельны, чтобы действовать так, как пожелают. – В этом состоянии она весьма неодобрительно относилась к полетам фантазии Фиорелло. – В итоге на людей наибольшее впечатление производят наличные. Покупайте их бензин и давайте им денег, чтобы они могли предоставить нам машины.

– Триумф торговли! – заявил я, может, чуть более решительно, чем было необходимо. – Торговля делает всех людей друзьями. Мир богатых – это мир дружбы.

Лаура нахмурилась:

– Но у кого будет самая большая доля?

– Эта проблема уже решена в России. – Маленький человечек никак не хотел спускаться с небес на землю. – Когда будет известен результат, мы узнаем, куда двигаться дальше. Какой потрясающий мыслитель Ленин! Возможно, нам нужно попросить, чтобы его сделали папой римским? Тогда все будут относиться к нему гораздо спокойнее.

Во мне тоже вызвали протест социалистические идеалы Лауры.

– Мы просто перенесем летающий Ватикан-град в Москву!

– Но как быть с патриархом Константинопольским? – спросил один из их приятелей из-за плеча Фиорелло. – Куда деваться бедняге?