Большой пожар - Владимир Маркович Санин

– А документы? – возразил Нилин. – Мемуары?

Ольга покачала головой:

– Их пишут те же люди, с их пристрастиями и собственным взглядом на вещи, зачастую довольно узким: взять хотя бы до крайности темную версию о приглашении варягов на Русь. Даже воспетый Пушкиным Пимен и тот судил царя Бориса на основе не слишком проверенных слухов; еще лучший пример – Ричард Третий, которого Шекспир на века ославил как чудовищного негодяя и который, как полагает сегодняшняя наука, вовсе таковым не был.

– Это горбатый король, которого Ульянов по телевизору играл? – поинтересовался Дед.

– Шекспир наделил его физическим недостатком для большей выразительности, – пояснила Ольга, – Ричард Третий, судя по его прижизненному портрету и воспоминаниям современников, был довольно приятным молодым человеком и вовсе неплохим королем – неудачливым, правда. Но все это от нас довольно далеко. Досадно другое: то, что мы, очевидцы, своими ушами слышим досужие вымыслы и пальцем о палец не ударяем, чтобы раз и навсегда установить истину. В данном случае у нас перед Пименом одно огромное преимущество: он, главным образом, слышал, а мы – видели. Правда, и задача перед нами куда более узкая.

– В каком данном случае? – не понял Рагозин, да и мы тоже. – Какая задача?

– Минутку, дай собраться с мыслями… – Ольга допила чай, пощелкала пальцами. – Новость слышали? У нас будет издаваться литературный альманах, не такой толстый, как столичные журналы, но зато свой, доморощенный! Уже готовят первый номер, главным редактором назначен наш Микулин. – Ольга прищурилась. – Помнишь, Вася? Ты познакомился с ним при не совсем обычных обстоятельствах.

Я кивнул. Обстоятельства и в самом деле были не из обычных: Микулин порывался выпрыгнуть в окно, а мы с Лешей ему доказывали, что свободное падение с восьмого этажа может вредно отразиться на здоровье. Леша облапил Микулина и нежно прижимал его к груди, а я слегка хлестал его по щекам – для снятия стресса, это медициной рекомендовано. Тогда, сразу после пожара, Микулин сердечно меня благодарил и даже трижды облобызал, но потом при встречах старался не узнавать: не очень-то приятно раскланиваться с человеком, который пусть во спасение, но все-таки набил тебе морду.

– К вечеру, ну буквально час назад, Микулин зашел в музей, – заметно волнуясь, продолжила Ольга. – Я думала, проконсультироваться, он работает над исторической повестью, но оказалось совсем другое. Сначала он спросил, как дела, я, между прочим, рассказала ему о глупых вопросах дамы, потом мы стали беседовать на эту тему, вспоминали другие нелепые слухи и сплетни, которые до сих пор, шесть лет спустя, распускают обыватели, и вдруг Микулин сделал мне совершенно неожиданное предложение! Он сказал, что сегодня на редколлегии… Словом, он предложил мне написать про Большой Пожар.

Не знаю, кто так первым его назвал, да это и не имеет значения. Один человек сказал, другой повторил, третий подхватил – и по городу пошло гулять: Большой Пожар. А ведь горело только одно здание! Ну, не совсем обычное здание, но все-таки одно-единственное. А запомнилось, и как! Наверное, потому, что, хотя за свои четыре века повидал наш город всякого, на памяти последних поколений более впечатляющего зрелища не оказалось. В войну немецкие самолеты до нашего города не долетали, опустошительных наводнений, землетрясений у нас не бывает, катастрофические пожары, когда город выгорал дотла, случались в те далекие времена, когда был он еще деревянным, а обычные, локальные пожары на горожан особого впечатления не производили – и видели те пожары немногие, и тушили их быстро. Другое дело Большой Пожар, который, как фейерверк в честь праздника, виден был с любой точки города. Потому и запомнился. Если в жизни каждого человека есть какая-то веха, от которой он ведет дальнейший отсчет времени, то почему бы такой вехе не быть и в жизни города? И у нас на улице запросто можно услышать: «Это когда было, до Большого Пожара?» – «Нет, месяца через два…»

Конечно, в документах, на разборах и в описании мы указывали точный адрес и официальное наименование здания – Дворец искусств, но между собой, вспоминая, так и говорили – Большой Пожар. Вкипело в память, в сердце. Уже потом, когда в наш гарнизон прибывали для прохождения службы видавшие виды ребята, они поначалу даже обижались: «Торфяные пожары по месяцу тушили, а у вас один дом горел, за несколько часов справились – подумаешь, пожар века!» Но через месяц-другой ребята обживались, вникали в суть и честно признавались: «Мы-то думали, всяк кулик свое болото хвалит… Ничего не скажешь – Большой Пожар!»

В нашей семье главный его знаток – Бублик. Правда, в тот день ему еще двух лет не исполнилось, но, во-первых, как говорит Дед, «лучше всего человек запоминает своей шкурой», а к Бублику это относится в полной мере, и, во-вторых, у него вообще потрясающая память. Живем мы неподалеку от УПО[3], дня не проходит, чтобы на чаек не заскочили приятели; чаек, бывает, растягивается до позднего вечера, мы сидим, вспоминаем, спорим, и вдруг из спальни доносится: «Дядя Коля не с шестнадцатого, а с четырнадцатого этажа ту тетю спас!» И хотя Дед тут же бежит ругаться и плотно прикрывает двери, для Бублика нет большего удовольствия, чем уличить нас в ошибке. А когда ему внушают, что это нехорошо – вмешиваться в разговор взрослых, – он резонно возражает: «А зачем вы говорите неправду?» Тут и сам Макаренко развел бы руками…

Если Бублик в свои восемь лет слывет знатоком спасательных операций, то о том, что происходило в самом здании до и в разгар боевых действий, лучше многих других знает Ольга. Может, кое-кому из этих других довелось повидать побольше ее, но видеть и знать – разные вещи. Иной видел много, а знает мало, а другому одной детали достаточно, чтобы уловить суть, – так ученые по чудом сохранившейся кости восстанавливают облик доисторического животного (из Ольгиного лексикона – она заместитель директора краеведческого музея по научной части).

Что же касается нас, то о Большом Пожаре мы тоже знаем не понаслышке. Несколько слов о нас.

Дед (так отец приказал себя величать после «выхлопа на пенсию»), в миру Василий Кузьмич Нестеров, прославился в пожарной охране сногсшибательной карьерой: за тридцать семь лет беспорочной службы вырос от рядового ствольщика до старшего сержанта. Это нашло свое отражение в одном первоапрельском капустнике, где про Деда было сказано: «Главный недостаток – склонен к карьеризму». Лет пятнадцать Дед прослужил командиром