Рельсы… Рельсы - Александр Васильевич Беляков

власть даёт возможность каждому стать тем, кем тот захочет, было бы желание. Я вот… такой же крестьянин, как и вы. С рождения на земле. Потом война… я на фронт подался. За приключениями, бить врага за царя… дурной был. В окопе я впервые прочёл листовку с обращением марксистов к русским солдатам. Всё встало на свои места. Рабочие и крестьяне… мои товарищи и родичи гибли на ненужной никому войне, развязанной кошельками буржуев и помещиков, да самодурством царей и генералов. Правящему классу было плевать на жертвы, голод, страдания, темноту, окружившие их народ, и на трупную вонь изжившей себя государственной машины. Произошла революция. Имперская армия стала Красной. Меня как добровольца и активиста приняли в партию, подучили. И я стал тем, кем должно.

— Ух ты… и что же, все так? И мы сможем махнуть туда? В города?

— Отчего нет… если будете на совесть работать, уважать закон, то общество примет вас как граждан. Государство вас поселит, выкормит, оденет.

— А деньги?

— Они будут без надобности. Но об этом как-нибудь позже. А чем занимались местные прежде?

— Район у нас, в общем-то, богатый. Три дерёвни на такой малый кусок земли, шутка ли? В основном лесовальным промыслом жили. Многие мотались в шахты на уголь. Но предки наши охотниками были, да. Тут шкурного зверя много обитало, да и обитает. Волки, лисы, медведи, зайцы. А при Столыпине край ещё пуще расцвёл. Его вагоны тут частенько катались, туды-сюды. Столько народу со скотом и скарбом привезли, что аж деревенька появилась, «Новые змеёвки». Пытались тут сельское хозяйство наладить… получалось. Не Амурская губерния, конечно, но тоже кое-что. А потом война, сами понимаете. Мужиков позабирали, потом юношей. Одни бабы с детьми, да такие, как я, старики. Кто в города бежал, кто с голоду и холоду помер, кто в лес от службы прятаться. Как революция, часть народу верталось. Но куда там… гражданка началась. Тут же белые были! Ироды. Пытались железку держать. Хаты жгли, вернувшихся мужей от семей к себе тащить силком начали, по людям стреляли, шпионят, мол. Тут красные, то бишь вы подошли, белых за речку откинули. Те в той «Новой змеёвке» засели. Ох, что там было… Жуткая эта война. Человекопротивная. Брата на брата травит. Заставляет сыновей родных отцов штыком колоть. Народ рвёт на части.

— Да… но скоро это закончится, — огонёк Волковской папиросы осветил побледневшее и осунувшееся лицо Николая, — а рыбаков в вашем крае много?

— Имеются. Да какая тут рыбалка… речка хоть и полноводная, да живности в ней немного. Никакого терпения не хватит на таком морозе с удочкой стоять.

— А чего там — шашкой динамита, и дело с концом, — Волков хитро посмотрел в глаза старосты.

— Шашкой? — Глаза его округлились, — да что вы, откуда?

— Не темни, Черных. Мне вот донесли, что у людей твоих оружия в достатке.

— Да я… — со страху Николай обронил изо рта папиросу, — господин… гражданин комиссар, не гневайтесь. Поймите, страшно людям, вот и тащат… кто с фронта, кто так просто с земли поднял. Я же говорил, бои тут были. Тут все мирные. Если вы за поезда, то это никто из наших…

— Успокойтесь, Николай, — комиссар достал ещё одну папиросу и отдал старику, — бояться больше нечего. Я здесь, а со мной и новые законы. И законы говорят, что оружия, особенно хищёного, у мирного населения быть не должно. Так что готовь своих людей к тому, чтобы отдавали всё по-хорошему, и никто их не тронет. И гонцов в соседние селения отправь с этим моим приказом. Мне нужен порядок, а вам нужен мир и безопасность. Поможем друг другу?

— Поможем. Ещё как поможем.

— И вот ещё что. Собери завтра всех взрослых у моей хаты. Пораньше желательно. Потолковать надобно, познакомиться.

— Всё сделаю, всё.

Откуда-то сбоку донеслись скорые шаги и выкрики.

— Где он? Слышал же, приехал! Где? — Доносился молодой мужской голос.

— Кого там ещё нелёгкая несёт… — закряхтел Николай.

Наконец из тьмы вынырнул молодой парень в наспех накинутой овчине. Он заметно прихрамывал и периодически проваливался в снег, чудом не падая в сугробы навзничь. Добравшись до двоицы, он упал на колени и крепко вцепился в подол шинели Валерия.

— Прошу вас, милостивый государь. Найди, накажи! — голос его, то переходил на дикий крик, то на еле разборчивый шёпот, — только покажи, кто, а я уж сам переломаю ему все кости, выгрызу сердце!

Парень был на грани безумства. Его глаза… распахнутые, с сузившимися до размеров игольного ушка зрачками, влажные от снега, казались выцветшими в холодном свете луны. Лишь тупая боль попавшего в капкан зверя читалась в них. Волков с трудом оторвал скрюченные пальцы от своей шинели и с помощью Николая поднял полубезумца на ноги.

— Тише, тише. Что ж ты делаешь, Ванька…

— Кто это? — Спросил Волков, оглядывая юношу.

— Иван, сын Макара, нашего дровосека. Он…

— Найдите, найдите, найдите! Убийца! Ходит по земле убийца! Убил её!

— О чём он? — Только сейчас Волков заметил, овившуюся вокруг кулака Ивана серебряную цепочку с маленьким крестиком.

— Эх-х-х… — Николай сменился в лице, — невеста у него померла. Настю с сестрёнкой вчера вечером сторож нашёл. На лесной опушке. Зверь подрал…

— Врёшь! — Иван вцепился в ворот пальто старосты, — брешешь, сукин сын! Не зверь то был! Боишься сказать, что при тебе душегуб на селе завёлся!

— Успокойся малохольный. Подумай, в чём меня винишь?! Совсем разум потерял!

— Довольно! — Волков разнял бранящуюся пару, — кто-то что-то видел кроме сторожа?

— Василиса! — взвыл Иван.

— Кто такая? — Волков обратился к старосте.

— Дочь Федота Ивановича. Они бежали из Новых Змеёвок с месяц назад. Она была вместе с почившими в тот вечер. Смогла сбежать. Вы поймите, она и до этого была не в своём уме. А теперь уж вовсе юродивая стала.

— Ясно. Я займусь этим. Слышишь, Иван, займусь! Завтра осмотрю место, поговорю со сторожем, Василисой. Если это и вправду был не зверь, найду, а коли зверь… не серчай. Жить дальше надобно, — Волков положил ладонь на голову парню, — как бы трудно, больно ни было. Ради Насти точку не ставь. Она хотела бы, чтоб полюбил ты ещё, чтоб работал, чтоб радовался. Слышишь?

— Да… найдите его. Коли смерть её отомщена будет, жить буду. А коли нет… сам пойду к невесте моей прощения просить. Прощения… прощения… — юноша медленно побрёл куда-то в противоположную сторону, от которой пришёл. Белые линии валящего мокрого снега на фоне черноты улицы медленно заштриховывали сначала его руки, потом лицо, живот и, наконец, спину, пока не остался лишь голос, — прощения… прости меня, Настенька!