Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

недели, следующие за 9 термидора, тем не менее меры подавления политических противников продолжают применяться, прежде всего против эмигрантов, вернувшихся в ту или иную французскую коммуну, временно занятую иностранными войсками. Так, в Валансьене, оказавшемся в руках австрийцев 28 июля 1793 года и находившемся в оккупации до 15 фрюктидора II года (1 сентября 1794 года), в считанные недели после возвращения города был создан военный трибунал. За три месяца по его приговорам казнят 68 пленных, в том числе 37 священников и 15 монахинь, признанных вернувшимися на родину эмигрантами; при этом менее расторопный уголовный суд Дуэ разбирает дела 188 подсудимых, находившихся на административных должностях при австрийской оккупации, и приговаривает к смерти всего одного из них[84]. Эти цифры свидетельствуют о суровости мер, применяемых именно к эмигрантам и к уклонистам от воинской службы.

К тому же после казни Робеспьера механизмы революционной власти служат другим политическим целям в Республике, где под ударом оказываются два «крайних» движения на политической шахматной доске: Конвент принимает один за другим декреты, образующие юридические рамки для гонений на бывших виновников «террора», теперь превратившихся в преследуемых. Если включить политическое насилие 1795 года в период «террора» и объединять то, что называют Террором историки, с «белым террором» (первый порой называют для контраста «красным террором»), то невозможно будет не только утверждать, что Термидор положил конец Террору, но и дать последнему хронологические рамки и говорить о нем как о периоде. При всем том у французов – но не у историков – летом 1794 года действительно сложилось ощущение, что Террору пришел конец, этому послужило освобождение подозреваемых и помещение в центр термидорианского мифа виновности Робеспьера и его сторонников. Это не мешает существованию ключевых дат и сложных ритмов у явления, названного «террором», корни которого приходится искать в цепочке эмоций, а не только в последовательности событий.

В этом смысле одно из главных достоинств недавнего труда Тимоти Такетта (и многих других работ) заключается именно в выявлении важности этих эмоций, которые он к тому же рассматривает начиная уже с 1787–1789 годов[85]. Здесь не идет речи о том, чтобы обелить столь противоречивый тезис об обстоятельствах как объяснении происхождения «террора»; тем не менее уместно заметить, что, сражаясь с ним, ученые, с одной стороны, излишне минимизируют весомость этих обстоятельств и тем более сопровождающих их эмоций, а с другой – выдвигают объяснения, присущие больше идеологическим спорам, нежели подлинному историческому анализу. Если ставится задача углубить понимание того, что значило слово «террор» задолго до Французской революции, и оценить вес эмоций для лучшего понимания революционного «террора»[86], то нужно, как нам кажется, если не прекратить, наконец, то по крайней мере охладить идеологические распри вместо того, чтобы по-прежнему в них усердствовать.

2

Что значит слово «террор» в XVIII веке?

В какой конкретный момент начинается Террор? Ответ на этот вопрос зависит от того, кто его задает. В прошлом почти все историки и политологи приписывали изобретение политического террора Великой французской революции. Если искать объяснение происхождения самого термина в общей истории террора и терроризма, то есть все шансы встретить выражение «царство террора», авторство которого приписывают якобинцам, а то и конкретно Робеспьеру. Согласно традиционному анализу, Террор представлял собой новую политическую этику, которую якобинцы превратили в систему. Как мы видели, из этого анализа вытекает и конкретная дата начала системы, 5 сентября 1793 года. В тот день Клод Руайе призывает к ней Конвент следующими словами: «Пора привести в ужас всех заговорщиков. Что ж, поставьте в порядок дня террор»[87]. Нет сомнений, что в 1793 году происходило много изменений в том, как понимали и осуществляли «террор» революционеры. Эти изменения мы рассматриваем во всей книге.

Однако задача этой главы несколько иная: в ней мы хотели бы отследить происхождение Террора и задаться вопросом, что понималось под «террором» до начала Революции. Неслучайно ведь аббат Руайе и многие другие революционеры избрали тогда именно это слово для описания того, как революционерам следует реагировать на кризис 1793 года. Если мы хотим понять истоки Террора, то нельзя поддаваться тенденции ретроспективно придавать событиям телеологический смысл. Революционерам 1793 года и в голову не могло прийти, что когда-нибудь, через много лет после их смерти, им припишут интеллектуальное авторство государственного террора образца ХХ века, особенно сталинизма. «Террор» принадлежал к уже знакомой революционерам терминологии: остановить выбор на «терроре» значило для них выбрать слово, уже имевшее для них сильное смысловое наполнение. Сам этот выбор имеет свои интеллектуальные и эмоциональные истоки.

Террор и философия эпохи Просвещения: проблематичная связь

Лежит ли философия эпохи Просвещения в той или степени у истоков Террора? Полемика об этом не кончается почти с самого начала Революции: сначала консервативные толкователи вроде графа де Местра и аббата Баррюэля стали утверждать, что революционный Террор произрос из философии Просвещения. Ряд историков восприняли и развили эту мысль, выводя из Террора всю философию Революции и утверждая, что он присущ идеям свободы и равенства 1789 года; выходило, что в самом начале Революции уже присутствовали зародыши Террора.

Главное положение, подразумеваемое этим постулатом о неразрывной связи между Террором и революционной «идеологией», было высказано историками-«критиками» по случаю двухсотлетия Революции[88]. Эти историки отвергают утверждение, что корни Террора залегают в контексте войны и тех событий, что потрясали Францию в 1792–1794 годах.[89] По их мнению, он был порождением идеологии, восходящей к Просвещению. Так, Франсуа Фюре утверждает, что «Террор существует с начала лета 1789 года», оформляется с первых же шагов Революции и поэтому в некотором смысле неотделим от нее[90]. Сочинения Руссо, в первую очередь теория «общей воли», занимают центральное место в теориях Франсуа Фюре о Терроре, влияние которых, впрочем, значительно ослабло за 30 лет, прошедших после двухсотлетней годовщины Революции. Сегодня большинство историков согласны с американским историком Джеком Сенсером, написавшим в своем недавнем исследовании интеллектуальных истоков Революции, что Фюре, «сводя Революцию к Террору, всю ответственность за который он возлагает на политическую идеологию Руссо, устанавливает упрощенную и ограниченную связь между одним-единственным философом (в данном случае Руссо) и революционным террором»[91].

Кит Бейкер, историк, чья работа о политических дискурсах повлияла на целое поколение исследователей, придерживается точки зрения, во многом схожей с позицией Франсуа Фюре: он утверждает, что с середины сентября 1789 года Учредительное собрание «избрало язык политической воли <…> что означает, что в долговременной перспективе оно уже избрало Террор»[92]. Кроме того, Кит Бейкер, как и