Террор. Демоны Французской революции - Мариса Линтон

в клубах, в частности в Клубе кордельеров, и в Конвенте, а также присутствие в Париже посланцев избирательных съездов[68]. Последние съехались изо всех уголков Франции с результатами голосования по утверждению новой Конституции. В момент, когда некоторые беглые жирондисты распространяют во многих департаментах ложное представление о Собрании, низведенном до состояния «охвостья Долгого парламента» в Английскую революцию XVII века[69], монтаньяры намерены использовать присутствие тысяч посланцев съездов избирателей, чтобы изобразить иной Париж.

9 августа 1793 года, накануне праздника в честь первой годовщины штурма дворца Тюильри и по случаю провозглашения новой Конституции, появляется доклад Госсюэна, представленный комиссии по обработке протоколов одобрения текста Конституции, в котором подчеркивается именно это столкновение двух ликов столицы и используется слово «террор»: «Посланцы народа, когда вы вернетесь к своим очагам, расскажите согражданам о том, что происходит в Париже. Видели ли вы жителя этого великого города с кинжалом в руке, творящего неправедную месть и призывающего к анархии? Однако именно эту картину вам навязывали те, кто не хотел, чтобы вашим взорам предстал этот удивительный город, колыбель свободы, вечный ужас злодеев»[70].

Через два дня после этого праздника, срежиссированного Давидом, некий оратор требует от имени посланцев избирательных съездов массового выступления граждан и ареста всех подозреваемых, а многие члены Конвента тут же присоединяются к этому двойному предложению. Дантон, а после него Робеспьер прибегают к слову «террор», чтобы еще раз увязать его с правосудием. Дантон говорит даже об «инициативе террора», исходящей от съехавшихся в Париж посланцев, но делает это с целью потребовать более сурового правосудия и, главное, массового выступления как меры укрепления республиканских армий, а не массового, анархического вооружения граждан: «Депутаты съездов избирателей выступили с инициативой устрашения внутренних врагов. Ответим на их чаяния. Больше никакой амнистии изменникам. Справедливый больше не милует злоумышленника. Предупреждаем о народном отмщении мечом закона внутренним заговорщикам; сумеем извлечь пользу из этого знаменательного дня. Вам говорили о необходимости массового выступления. Да, без сомнения, но только с соблюдением порядка»[71]. Что до Робеспьера, то он ограничивается требованием усиленного рвения от Революционного трибунала, чтобы гильотина поражала воображение как противников Революции, так и ее сторонников: «Пусть злодеи, падающие от меча закона, утешат души несчетных невинных жертв! Пусть эти великие примеры искоренят подстрекательство тем ужасом, который они внушат врагам родины! Пусть патриоты при виде вашего рвения воодушевятся своей, и да будут повержены тираны!»[72]

Речь снова идет о замене «испытываемого» ужаса сеянием ужаса, но только при твердой решимости исключить всякую народную месть и сделать единственным его орудием законный аппарат правосудия. Но одновременно подразумевается и тактика сохранения за Конвентом контроля над ситуацией, когда коммуна Парижа может испытать соблазн опереться на посланников съездов избирателей для усиления своей политической роли и своих требований[73]. В конечном счете оба народных представителя-монтаньяра не говорят ничего другого 4–5 сентября 1793 года, в те два революционных дня, так долго считавшихся историографией ключевым моментом, когда «террор» был якобы включен «в порядок дня».

Это самый настоящий миф, с которым сумели разобраться авторы нескольких недавних исследований[74]. Когда 5 сентября делегация парижских секций и Якобинского клуба утверждает в Конвенте, что «пора устрашить всех заговорщиков», она напоминает о чрезвычайном положении, в котором находится Республика, для оправдания внесения «террора» в порядок дня: «Что ж, законодатели, поставьте террор в порядок дня. Развернем революцию, ибо наши враги повсюду замышляют контрреволюцию»[75]. Говоря о революции, ораторы придают понятию «революционного» значение «чрезвычайного», что на протяжении последующих недель будет понемногу получать теоретическое обоснование. Правда, если председатель Конвента и отвечает делегации, что вопрос о создании революционной армии (сформированной из санкюлотов и выполняющей задачу снабжения Парижа) уже решен Собранием, то к этому он добавляет, что «в порядок дня отвага и справедливость», а слово terreur не произносит[76].

Если многие требования манифестантов 4–5 сентября были в конце концов отражены в декретах Конвента, он все же сумел устоять под напором санкюлотов во главе с «бешеными» (они же эбертисты) и ни разу не голосовал за «террор в порядке дня»[77]. Более того, в последующие дни слово «террор» по-прежнему часто применяется для обличения того страха, который пытаются сеять среди французов контрреволюционеры.

Понятие же «террор в порядке дня», наоборот, часто звучит во многих французских департаментах, особенно из уст членов Конвента, посланных и туда, и в армию[78]. В письмах этих откомандированных депутатов в Собрание и в свои комитеты часто встречается упоминание «террора в порядке дня» как яркое доказательство того, что они сами способствовали внедрению этого лозунга. Дартигоэт пишет 2 октября 1793 года из Тарба: «Граждане, мои коллеги, террор в порядке дня в городе Тарб и в департаменте Верхние Пиренеи. Это приносит наилучшие результаты»[79]. Лапланш, вернувшийся из миссии в Шер-и-Луару, в своем отчете перед Конвентом 19 октября торопится заявить: «Я думал, что должен себя вести по-революционному; я всюду утверджал “террор в порядке дня”»[80]. Мийо, направленный в Рейнскую армию, пишет из Страсбурга 16 брюмера II года (6 ноября 1793 года): «Граждане коллеги, на этой границе террор – в порядке дня»[81].

Можно было бы привести еще много подобных цитат. Этот лозунг также распространяют обращения департаментов в Париж, газетные статьи[82]. Впрочем, это делается в риторических целях, речь никогда не идет о применении того или иного декрета Собрания. С другой стороны, как справедливо указывал историк Жак Гийому, и без легализации лозунга его законность не вызывает даже тени сомнения, в том числе в Собрании[83].

Итак, никакого внесения «террора» в повестку дня не было, но нельзя ли тем не менее определить его хронологические рамки как периода времени? И если можно, то что считать его началом: лето 1792 года, когда был учрежден первый чрезвычайный трибунал, а потом, в сентябре, последовали убийства? Или весну 1793 года, время создания множества чрезвычайных институтов? 17 сентября того же года, когда был проголосован декрет, известный как закон о подозрительных? Создание Учредительным собранием комитета по расследованиям и определение уже в июле 1789 года как политического преступления клеветы на достоинство нации? Что до конца периода, то в историографии долго существовало некое согласие: концом считалась казнь Робеспьера. Тем не менее, несмотря на его тесную связь с изобретением так называемой системы террора и с виной, возложенной на робеспьеристов, которых превратили в удобных для победителей козлов отпущения, эта гипотеза не выдерживает проверки фактами.

Да, значительное большинство заключенных выходит из тюрем в