Царь и Бог. Петр Великий и его утопия - Яков Аркадьевич Гордин

«Говорят, что наследнику престола не сделают никакого зла, но что Царь, отец его, постарается убедить его рассказать, кто именно посоветовал ему выйти из повиновения отцу и удалиться из своих владений».

Европейскому сознанию дипломата этот гуманный вариант казался естественным на общем фоне, который он воспринимал, исходя из разговоров со своими русскими конфидентами и знакомыми иностранцами, давно живущими в России.

В донесении от 31 января 1718 года он утверждал: «…Финансы истощены, народ сильно обеднел вследствие продолжительности Северной войны, и торговля, приходящая в упадок, не скоро поднимется, не говоря уже о том, что много недовольных, а здоровье Его Царского Величества так ослабело, что внушает серьезные опасения вернейшим слугам его, иностранцам; некоторые из них, имеющие честь ему служить, убеждены, что если бы он умер при настоящих обстоятельствах, то они не были бы в безопасности, и министры их Государя, которым бы следовало защитить их, сами находились бы в опасности от народа, по-видимому страдающего от ужасной нищеты и обвиняющего в том иностранцев, будто бы навлекших все бедствия своими советами 〈…〉. Один русский дворянин, быв принужден приехать сюда для вступления в военную службу, с отчаяния зарезался на прошлой неделе; было несколько подобных примеров, достаточно доказывающих во многих русских недостаток любви к их Государю».

Надо иметь в виду, что европейские дипломаты не были заинтересованы заниматься «очернением» российской действительности. Их правительствам важно было представлять себе по возможности объективную картину этой действительности, чтобы руководствоваться во внешней политике достоверными оценками. Многое зависело от источников информации и способности того или иного дипломата к анализу этой информации.

При этом жизнь шла своим чередом.

В донесении от 13 января де Лави сообщал: «Выдают за достоверное, что некоторые важнейшие московские сановники явились к Его Царскому Величеству с тем, чтобы дать ему подробный отчет в злоупотреблениях главнейших чиновников государства; к этому прибавляют даже, что г. Кикин, стоявший во главе Адмиралтейства и весьма любимый Царем, намерен обвинить в нескольких преступлениях генерала Долгорукого, которому поручено все следствие».

Это весьма любопытный и показательный текст. До дипломата дошла важная информация, но в парадоксально искаженном виде. То, что в ней сочетаются два имени – Кикина и князя Василия Долгорукого, – вовсе не случайно.

Кикин давно уже не глава Адмиралтейства и не любимец Петра, каковым действительно был много лет. Причина его опалы нам известна. А вскрыл и довел до сведения царя его «повреждение государственного интереса», то есть воровство, именно князь Долгорукий, стоявший во главе одной из розыскных канцелярий.

Слух, дошедший до француза, – отзвук их далеко не благополучных отношений. Но их вражда, как мы увидим, – довольно странная вражда. И в начале 1718 года меч висел над головами обоих – в ожидании приезда Алексея. Во время следствия у Кикина обнаружат шифр для тайной переписки с князем Василием Владимировичем…

Это донесение де Лави заставляет рассматривать многие воспроизводимые им слухи как своеобразное отражение реальности, требующее проверки контекстом.

В донесении от 20 января он предлагает Парижу очень существенную для понимания международной обстановки информацию: «…В последние три или четыре месяца случилось много такого, что заставляет предполагать, что если мир со Швецией и не накануне своего заключения, то, во всяком случае, Царь серьезно помышляет о нем, особенно если принять во внимание значительные перемены, ежедневно им производимые. Расследование всех злоупотреблений, сделанных его дворянами и другими лицами, стоявшими во главе управления, внимание, обращаемое им на расширение торговли и основание в Петербурге торговли со всеми народами, открытие нескольких мануфактур, постройка 300 галер, которые повелено строить в Воронеже, куда, говорят, поехал Царь, – все это суть вопросы, которыми можно заниматься только в мирное время, и это обстоятельство подает повод к различным заключениям; к этому следует еще упомянуть о строящихся здесь дворцах и прочих многочисленных зданиях…»

Предлагаемая де Лави широкая картина активной деятельности Петра важна и справедлива. Но выводы, сделанные им, – ложны.

Петр думал о мире со Швецией едва ли не с самого начала войны – после нарвского разгрома – и активно искал посредников. Разумеется, условия мира, которые он готов был принять в 1705 году, надеясь на посредничество английской королевы, и те, на которые он готов был согласиться в 1718-м, – отнюдь не идентичны. Теперь он намерен был диктовать свои условия. Интенсивное строительство Петербурга – свидетельство уверенности в том, что его условия будут приняты.

Однако расследование должностных преступлений было приостановлено. Петр примирился с главным коррупционером – Меншиковым, своей надежной политической опорой в преддверии решающих и опасных с его точки зрения событий – возвращения Алексея и окончательного решения этой болезненной проблемы, включая подавление «партии наследника», о существовании которой было ему известно.

Но главное – думая о мире на Западе, он явно готовился к наступлению на Востоке. И сам де Лави это подтверждает – передислокация войск в восточном направлении и строительство мощного флота боевых судов в Воронеже тому свидетельство. Для западной мирной торговли боевые суда не были нужны.

Связь готовящегося разгрома «партии наследника» и уничтожение его самого с настойчивыми дорогостоящими попытками вырваться на азиатские просторы – не проста, но очевидна. Эта связь событий – на глубине.

Для того чтобы бросить уже разоренную и уставшую от многолетней изнурительной войны страну в новую войну на значительно более тяжелом театре, необходима была полная уверенность в прочности своей власти и надежности тыла.

Эта уверенность необходима была и для радикальной перестройки всего управления государством, для реализации задуманной податной реформы, окончательно устанавливающей всеобщее равенство перед царской дубинкой и решавшей, по мнению Петра, проблему финансирования армии и флота, то есть окончания ведущейся войны и войны грядущей.

Трагедия восточного берега Каспия была хорошо известна.

Связь создания новой идеологии – идеологии ничем не ограниченной власти и полного бесправия подданных, – стимулированной «делом» Алексея, личностью и мировидением царевича, воспринимаемыми Петром как смертельная угроза Великой Мечте и потому подлежащими уничтожению, и мощного разворота создаваемой утопии на Юго-Восток после мекленбургского афронта и возникновения антироссийского европейского союза, повторим, – сложная, но очевидная связь.

И чем далее развивался конфликт отца и сына, тем фундаментальнее становились его основания.

3

Царевич Алексей Петрович приехал в Москву вечером 31 января 1718 года.

Голландский резидент де Би сообщал: «Вечером 11-го числа (по старому стилю. – Я. Г.). Его Высочество прибыл в Москву в сопровождении господина Толстого и имел долгий разговор с Его Величеством. На другой день, 12-го, рано утром, собран был большой совет. 13-го приказано было гвардии Преображенскому и Семеновскому полкам,