Кортни. Книги 1-6 - Уилбур Смит

пир и приключение. Все они: от нищих студентов до глав революционных правительств, до живущих в изгнании вождей угнетенных наций – все приходили говорить и строить планы, есть и пить и обмениваться мыслями более пьянящими, чем вино, которое подливала гостям Тара.

Мозес Гама всегда был в центре внимания. Его присутствие, его могучее влияние вдохновляло и направляло энергию гостей, и Тара видела, как он заключает договоры, укрепляет узы дружбы и верности, все ради того, чтобы поднять борьбу на следующую ступень. Она невероятно гордилась им, гордилась и своим скромным участием в великом деле. Впервые в жизни она чувствовала себя нужной и значительной. До сих пор вся ее жизнь проходила в банальной, бессмысленной суете. Сделав Тару частью своей работы, Мозес превратил ее в цельную личность. Это казалось невозможным, но за эти колдовские месяцы ее любовь к нему усилилась стократ.

Иногда Мозеса приглашали выступить перед какой-нибудь важной аудиторией или встретиться с представителями иностранных держав, и тогда они путешествовали вместе. В Шеффилде и Оксфорде Мозес обращался к представителям противоположных краев политического спектра: к Английской коммунистической партии и к Ассоциации студентов-консерваторов. Однажды на уик-энд они слетали в Париж на встречу с представителями французского министерства иностранных дел, а месяц спустя вместе отправились в Москву. Тара приехала по английскому паспорту и целые дни проводила в экскурсиях с приданным ей гидом, а Мозес был занят тайными переговорами в кабинетах четвертого отдела с окнами на улицу Горького.

По возвращении в Лондон Мозес и другие изгнанники из Южной Африки организовали митинг протеста на Трафальгарской площади, прямо напротив внушительного здания «Дома Южной Африки» с его фризом из лепных голов африканских животных и массивной колоннадой у входа. Тара не могла участвовать в демонстрации: Мозес предупредил ее, что из здания их будут фотографировать через телескопические объективы, и запретил ей раскрываться перед агентами расистов. Она слишком ценна для дела. И Тара сделала изящный иронический жест: позвонила высокому комиссару. Он снова пригласил ее на ланч. Она сидела в мягком кресле в его великолепно обставленном кабинете и смотрела, как внизу под лозунгом «Апартеид – преступление против человечества» Мозес обращается с речью к пяти тысячам демонстрантов. Ее огорчало только то, что ветер и уличное движение не давали расслышать его слова. Он повторил их ей вечером, когда они лежали на жестком тюфяке на полу спальни, и Тара с волнением слушала каждое слово.

Однажды чудесным весенним английским утром они рука об руку гуляли по Гайд-парку, и Бенджамин бросал крошки уткам в Серпантине [274].

Они смотрели на всадников на Роттен-роу [275]и любовались распустившимися в садах цветами по дороге к «Уголку ораторов» [276].

На газонах толпы отдыхающих наслаждались весенним солнцем, многие мужчины были без рубашек, а девушки, лежа на траве, высоко подобрали юбки. Любовники бесстыдно сплетались телами, и Мозес нахмурился. Публичное проявление таких чувств оскорбляло его африканскую мораль.

Придя в «Уголок ораторов», они миновали воинственных гомосексуалистов и ирландских республиканцев, выступавших с перевернутых ящиков из-под молочных бутылок, и присоединились к группе чернокожих. Мозеса сразу узнали – он стал в этих кругах хорошо известной фигурой, – и полдюжины мужчин и женщин бросились ему навстречу. Все они были уроженцами Южной Африки, и все торопились поделиться с ним новостью.

– Их оправдали…

– Их всех отпустили…

– Нокве, Макгато [277], Нельсон Мандела – они все свободны!

– Судья Рампф снял с них обвинения в государственной измене…

Мозес застыл и молча смотрел, как они весело приплясывают и смеются на бледном английском солнце, эти сыновья и дочери Африки.

– Не верю! – наконец гневно рявкнул Мозес, и кто-то показал ему мятый номер «Обсервера».

– Вот. Прочти сам! Это правда!

Мозес выхватил газету. Он быстро прочел статью на первой полосе. Лицо его стало мрачным и напряженным, он неожиданно сунул газету в карман и начал выбираться из толпы. Зашагал прочь по тартановой дороге, и Таре с Беджамином пришлось бежать, чтобы не отстать от него.

– Мозес, подожди нас!

Он даже не оглянулся, но его ярость была видна в развороте плеч и в том, как он ощерился, будто хотел зарычать.

– В чем дело, Мозес, что тебя рассердило? Нужно радоваться, что наши друзья на свободе. Пожалуйста, скажи, Мозес!

– Разве ты не понимаешь? – спросил он. – Неужели тебе не хватает мозгов понять, что произошло?

– Я не… прости…

– Они вышли и теперь будут пользоваться огромным влиянием и почетом, особенно Мандела. А я-то думал, что он остаток жизни проведет в тюрьме, или еще лучше – его сбросят в люк под виселицей.

– Мозес! – Тара была шокирована. – Разве можно так говорить? Нельсон Мандела – твой друг.

– Нельсон Мандела мой соперник, и это борьба не на жизнь, а на смерть, – ответил он. – В Южной Африке может быть только один правитель – либо я, либо он.

– Не понимаю…

– Ты вообще мало что понимаешь, женщина. Но тебе и не обязательно. Единственное, что ты должна делать, – повиноваться мне.

Своими переменами настроения и ревностью Тара раздражала его. Мозесу с каждым днем все труднее было принимать ее назойливое восхищение. Ее светлая плоть начала вызывать у него отвращение, и с каждым разом требовалось все больше усилий, чтобы изобразить страсть. Он мечтал о том дне, когда избавится от нее, но этот день еще не настал.

– Прости, Мозес, я сдуру рассердила тебя.

Они шли молча, но, когда вернулись к Серпантину, Тара покорно спросила:

– Что ты будешь делать?

– Я должен заявить свои претензии на место вождя народа. Не могу предоставить Манделе свободу действий.

– Что ты будешь делать? – повторила она.

– Я должен вернуться в Южную Африку.

– О нет! – охнула она. – Тебе нельзя! Это слишком опасно, Мозес. Тебя схватят, как только ты ступишь на землю Южной