Общественное животное: введение в социальную психологию - Эллиот Аронсон

группы нормальных мышей. Затем она отобрала тех из них, кто вел себя наиболее агрессивно, и дала им возможность спариваться между собой; точно так же менее агрессивным мышам предоставили возможность спариваться в своей подгруппе. Лагершпец повторяла ту же процедуру на протяжении двадцати шести поколений мышей, в результате получив одну группу, состоявшую из предельно свирепых особей, а вторую — из предельно спокойных и послушных.

Более того, некоторые исследователи предположили, что определенные виды агрессии полезны и, возможно, даже необходимы. Конрад Лоренц{312}, к примеру, утверждал, что «агрессия является существенной частью структуры инстинктов, сохраняющих жизнь». Основывая свою аргументацию на собственных наблюдениях за животными, ученый видит в агрессии нечто, имевшее первостепенную важность для эволюционного развития: агрессия позволяет молодым животным иметь самых сильных и мудрых матерей и отцов, а группе — лучших из возможных вожаков.

Антрополог Шервуд Уошберн и психиатр Дэвид Хамбург{313} изучали поведение обезьян, обитающих в Восточном полушарии, и в результате пришли к замечательному совпадению во мнениях. Оба исследователя обнаружили, что агрессия внутри группы обезьян играет важную роль в организации питания и воспроизводства и в определении структуры доминирования в группе. С самого начала продемонстрировав агрессивность, наиболее сильный и агрессивный самец достигал господствующего положения в колонии, что позволяло уменьшить вероятность последующих серьезных столкновений: остальные самцы колонии теперь знали, кто в ней главный. Более того, поскольку доминирующий самец обладал приоритетом и в сексуальных взаимодействиях, то у всей колонии увеличивались шансы на выживание — ведь сильнейший самец передавал свою силу и энергию последующим поколениям.

Об аналогичной структуре поведения морских слонов (особого вида тюленей) докладывал Барни Лебёф{314}. Ежегодно, перед началом брачного сезона, пары этих морских животных принимают боевую позу и устраивают между собой яростную кровавую борьбу за лидерство. Самый сильный, агрессивный и хитрый самец — это не только «самец номер один» в иерархии господства среди сородичей: он становится и «первым любовником» в группе. Например, наблюдение за одним конкретным лежбищем, на котором было 185 самок и 120 самцов, показало, что «самец номер один» (или самец «Альфа») обеспечил половину зафиксированных наблюдателями спариваний. На меньших лежбищах (40 или менее особей) самец «Альфа» обычно обеспечивает все 100% спариваний.

Многие наблюдатели, имея в виду все эти данные, призывают к осторожности по отношению к любым попыткам контролировать человеческую агрессию, полагая, что она, как и в случае с низшими животными, необходима для выживания вида. Данное рассуждение часто основывается на предположении, что тот же самый механизм, что побуждает человека убивать себе подобного, побуждает других людей «завоевывать» космическое пространство, «грызть» сложное математическое уравнение, «атаковать» логическую задачу и «властвовать» над Вселенной! Однако, как я говорил ранее, данное объяснение основано на расширительном определении агрессии. Приравнять достижение и развитие к враждебности и агрессии — значит запутать проблему. К решению задачи или овладению тем или иным навыком можно прийти, не принося вреда другим людям и даже не делая каких-либо попыток завоевать их. Это различие нам трудно уловить, потому что западное сознание — а американское, возможно, в особенности — приучено к тому, чтобы приравнивать успех к победе, а хорошую работу — к опережению конкурента.

М.Ф. Эшли Монтегю{315} считает, что излишнее упрощение и неверная интерпретация дарвиновской теории приучили среднего человека к ошибочной мысли о том, что конфликт — это необходимый закон жизни. Эшли Монтегю утверждает, что в эпоху промышленной революции для преуспевающих фабрикантов, эксплуатировавших рабочих, было удобно оправдывать эксплуатацию разговорами о том, что жизнь есть борьба, и, стало быть, вполне естественно, что выживает наиболее приспособленный и только он. Опасно то, что подобные рассуждения становятся самореализующимся пророчеством и могут заставить нас принижать или вовсе игнорировать ценность для выживания вида неагрессивных и несоревновательных форм поведения.

Например, Петр Кропоткин{316} в 1902 г. пришел к заключению, что поведение, основанное на сотрудничестве и общей цели, имеет огромную ценность для выживания многих биологических видов. И в поддержку этого вывода существует великое множество свидетельств: кооперативное поведение у некоторых общественных насекомых, таких, как термиты, муравьи и пчелы, хорошо известно; возможно, менее известен тот факт, что и у шимпанзе встречается тип поведения, который иначе, как альтруистическим, не назовешь.

Вот как это происходит. Два шимпанзе помещены в соседние клетки, причем у одного есть пища, а у второго — нет. Обездоленный шимпанзе начинает попрошайничать, и его собрат неохотно передает ему немного из своего рациона. В определенном смысле именно то, что он делает это неохотно, придает особую важность поступку: ясно, что второму шимпанзе нравится эта пища и он бы с большим удовольствием оставил ее себе всю. Отсюда, соответственно, следует, что этот позыв поделиться действительно может иметь глубокие корни{317}.

Однако работа Кропоткина не привлекла особого внимания, фактически, ее в основном просто проигнорировали. Возможно, это случилось потому, что она не соответствовала духу времени или нуждам тех, кто извлекал прибыли из промышленной революции. А теперь взглянем на наше собственное общество. Создается впечатление, что мы, американцы, представляем собой культуру, процветающую благодаря соревнованию, конкуренции: мы вознаграждаем победителей и отворачиваемся от побежденных. На протяжении двух столетий наша система образования была основана на соревновательности и законах выживания. За редким исключением, мы не обучаем детей любить учебу — мы учим их бороться за высшие оценки. Когда Грантленд Раис — журналист, пишущий о спорте, заявлял, что важно не то, проиграл ты или выиграл, а то, как ты играешь, он не описывал доминирующее начало американской спортивной жизни, а прописывал лекарство для лечения нашей зацикленности на выигрыше и ни на чем ином!

Проявления этой невероятной культурной одержимости победой видны повсюду. Диапазон простирается от футболиста, рыдающего после поражения своей команды, до студентов-зрителей на стадионе, скандирующих: «Мы — номер один!», от президентов типа Линдона Джонсона, чьи суждения во время вьетнамского конфликта были явно искажены неоднократно высказываемым им желанием не оказаться первым хозяином Белого дома, проигравшим войну, или Джорджа Буша, который в бытность свою президентом «мужественно» сражался со своим имиджем «слабака», и до простого школьника третьего класса, презирающего одноклассника только за то, что тот не столь успешен в математике. Вине Ломбарди, очень успешный тренер профессиональных футболистов, подытожил все вышесказанное одной простой фразой: «Победа — это не самое важное; это — единственное, что важно». То, что особенно пугает в подобной философии, — это ее приверженность идее: цель — победа — оправдывает любые средства, использованные вами, чтобы победить. Даже если это касается всего-навсего игры в футбол —