Мальчики, вы звери - Оксана Тимофеева

думать о заразе и не забывать мыть руки или совершать другие компульсивные ритуалы. Ради собственной безопасности, чтобы не провалиться в нору невыносимого сочувствия, мы самоизолируемся в своих бредовых сценариях. Похожим образом мы защищаемся не только от физической заразы, но и от всех неподцензурных ассоциаций и контактов, которые могут нас уничтожить. Мы не доверяем внешнему миру: там все может быть угрозой. Мы возводим и укрепляем личные границы. Все чувственное должно быть подвергнуто сомнению.

Сомнение – это еще один важный симптом обсессивного расстройства. Именно поэтому в XIX веке психиатры также называли его la folie du doute, безумием сомнения[128]. Иронично, что двумя столетиями ранее Рене Декарт применил метод радикального сомнения в качестве как раз-таки противоядия от безумия. Если, как утверждал Декарт, сам акт мышления – это единственное, в чем нельзя усомниться, тогда безумие, понимаемое как невозможность мысли, – это невозможный опыт для мыслящего субъекта. В этом смысле, по словам Фуко, «безумие для сомневающегося субъекта исключено», оно «больше не имеет к нему касательства»[129]. Фуко соотносит исключение безумия с классической эпохой трансформации суверенной власти в дисциплинарную. Но мы могли бы увидеть в этом предвестие грядущего режима безопасности с его акцентом на индивидуальных усилиях: нельзя ли сказать, что Декарт в акте радикального сомнения самоизолируется от безумия? Есть люди, которым кажется, что их тело сделано из стекла, и он по праву себя к таковым не относит. Он у себя дома, в безопасности, «перед камином»[130], он надежно защищен от заразы безумия, изгнанного вовне. При этом исключенным оказывается не только безумие. Вместе с ним более широкая категория, Другой картезианского разума, то, что Фуко называет «Неразумие», прячется под землю, чтобы исчезнуть – но и чтобы пустить корни[131]. Там, под землей, или даже прямо под ковром у Декарта разверзается крысиная нора. Мы слышим магическую формулу: «Cogito, ergo sum», – и эхо, возвращающееся с другой стороны: «Лампа! Полотенце! Тарелка!»

Картезианское сомнение – это своего рода антисептик. С его помощью вокруг мыслящей субстанции можно организовать стерильное пространство, в котором любая возможность вторжения непроверенных, несущих хаос элементов была бы исключена. Как пишет Мишель Серр, строгость метода Декарта нацелена на ликвидацию всех паразитических элементов внутри системы знания – или, выражаясь метафорически, на то, чтобы уничтожить крыс, которые производят слишком много шума. Однако крысы всегда возвращаются:

Однажды кто-то сравнил философию Декарта с поведением человека, который сжег свой дом, ибо живущие на чердаке крысы досаждали ему по ночам. Звук бегущих, снующих, жующих и грызущих будит его. «Я хочу спать спокойно. Прощайте. К черту – вместе с разрушенным крысами зданием. Я хочу думать безошибочно, общаться без паразитов. И вот я оставил дом догорать – дом моих предков. Все сделано верно, я построю новый дом, но без крыс. <…> Вот крысы и вернулись. Они, как говорится, тут как тут. Часть здания. Ошибки, кривые линии, путаница, неясность составляют часть знания; шум же – часть общения, часть дома. Но сам ли дом?»[132]

В комментарии к «Заметкам» Фрейда Нина Савченкова рассуждает о сущностной связи между неврозом навязчивости и картезианским сомнением: «Декарт, убежденный в неразделимости познания и страсти, сомневался в существовании внешнего мира, самого себя, Бога. Фрейд говорит, это – сомнение в любви»[133]. Я бы добавила, что с точки зрения фрейдистской и фукольдианской критики картезианская рациональность также отражает (а)социальную логику нашего капиталистического мира: изоляция и в пространственно-эпидемиологическом, и во временно-психологическом смыслах, конечно, перекликается с отчуждением по Марксу, имеющим не только экономическое измерение (отчуждение труда), но и социально-психологическое (отчуждение человека; одиночество). Неслучайно в наши дни ОКР часто идет рука об руку с другим характерным для эпохи капитализма душевным расстройством – депрессией. Она тоже принуждает нас оставаться в своей комнате и представляет собой «невозможность любви»[134].

Чего, однако, точно не следует делать – так это ставить философу какой бы то ни было диагноз по его методу. Это было бы очень самонадеянно и глупо. Дело вовсе не в том, что, прописывая сомнение в качестве лекарства от безумия, Декарт сам оказывается охвачен безумием сомнения. Дело не в личности Декарта, но в самом духе времени, для которого он находит наиболее точную форму выражения. В третьем томе «Лекций по истории философии» Гегель утверждает, что с Декартом мы впервые оказываемся в пространстве философии как таковой, то есть независимого мышления, – независимого, во всяком случае, от религиозных авторитетов:

Философия, вступившая на свою собственную, своеобразную почву, всецело покидает в своем принципе философствующую теологию и оставляет ее в стороне, отводя ей место по ту сторону себя. Здесь, можно сказать, мы очутились у себя дома и можем воскликнуть, подобно мореходу, долго носившемуся по бурному морю, «суша, суша»![135].

В этой формулировке прекрасно все, но особое внимание на себя обращают на себя два мотива: дом и суша. Гегель говорит: здесь мы дома. Предполагается, что наш дом здесь – в комнате Декарта, где он сидит у камина, думает, что он думает, и убеждает себя, что он не безумен. Где бы эта комната ни находилась, она точно не в «бурном море», по которому мы носились до этого. Как отмечает Гегель, сомнение Декарта – это не сомнение скептика; скептик в сомнении ищет свободы, а Декарт – ясности, то есть такой точки, где сомнение уже невозможно. Для скептика истины не существует; для картезианца же должен существовать момент ясности, в котором нет ничего, кроме истины. И эта ясность как будто сливается с безопасностью. Вот мы и прибыли сюда после долгих странствий по морю. Но так ли безопасно наше safe space? Есть что-то, что через все кордоны и рамки металлоискателей мы пронесли сюда сами, когда сходили с моря на сушу. Чума, как сказал бы Фрейд.

Число зверей

Третий случай, в котором анализ бессознательного ведет Фрейда от животных к детской сексуальности и эдипову комплексу, представлен в работе «Из истории одного инфантильного невроза», написанной в 1914 году и опубликованной в 1918‐м. В истории психоанализа он известен как случай Человека-волка. Под этим псевдонимом скрывается Сергей Панкеев – образованный русский дворянин из Одессы, который стал пациентом Фрейда в 1910 году, когда ему было двадцать три. Он родился в счастливом браке, однако в семейной истории имелись серьезные психические и психосоматические проблемы. После самоубийства сестры в 1906 году и отца в 1907‐м Панкеев впал в тяжелую депрессию. Ему казалось, что его отделяет от реальности какая-то пелена. Душевный недуг сопровождался телесным: пациент испытывал сложности с пищеварительной системой и не мог самостоятельно, без помощи клизмы,