54 минуты. У всех есть причины бояться мальчика с ружьем - Марике Нийкамп

Отем мешкает. Ее серо-голубые глаза туманятся, но те редкие моменты, когда она говорит о матери, подобны рассвету. Раскрываясь, она превращается в солнце. Я не хочу видеть, как она страдает, но это лучше, чем натыкаться на непробиваемую стену, которой она себя окружила.

Моя рука скользит по боку, отчаянно желая встретиться с рукой Отем. Но я не двигаюсь, чтобы не напугать ее.

– Она танцевала «Умирающего лебедя»… Какая странная ирония… она была молодой, беззаботной и такой… такой хрупкой. Я не помню ее такой. Она всегда казалась мне сильной.

Всего через несколько лет после этой пробы Джони Браун стала ведущей балериной Королевского балета. Она была непобедима – и Отем была такой, когда они с матерью были вместе.

Вокруг все ворчат и удивляются, почему внизу такая толкотня. Но мне хочется продлить этот момент между уроками еще хоть на немного.

– А ты уже знаешь, что будешь танцевать? – спрашиваю я.

Аша оживляется:

– О, ты тоже танцуешь! Ты уже проходила пробы?

Отем жестко смотрит на меня. Теперь она редко говорит о танцах.

«Не волнуйся», – беззвучно произношу я. Аша поймет. Она – хороший человек.

Отем репетировала в музыкальном классе месяцами – и это я рассылала ее заявления. Отец возненавидел бы ее за это, но я была бы плохой подругой, если бы не понимала, как много это значит для нее. Это ее шанс вырваться отсюда, а она заслуживает счастья. Отем могла бы пройти пробы в школах поближе к дому или дождаться старшего класса, но она мечтает о Нью-Йорке.

Мы обе мечтаем.

Я засовываю руку в карман, и пальцы мои обхватывают письмо о приеме, которое я ношу с собой уже почти две недели.

– Я подала заявление в Джульярд, – спокойно отвечает Отем. – Но еще не выбрала программу для пробы.

– Мой учитель считает, что для настоящей музыки важны чувства, – доверительно говорит Аша.

Аша рассказывала мне, что хочет попутешествовать по миру, прежде чем сосредоточиться на музыке. Уверена, они с Отем могли бы стать подругами, если бы узнали друг друга чуть лучше. Если бы Отем знала других чуть лучше, может быть, она не была бы такой одинокой.

– Он говорит, что музыка должна быть трагедией и счастьем, грозовыми тучами и звездами. Думаю, это и к танцам относится.

Отем чуть оттаивает и медленно улыбается.

– Я думала показать оригинальную композицию, а не традиционную хореографию. Когда-то – когда я еще брала уроки – мы с мамой говорили об этом.

Мне она этого никогда не рассказывала. Кажется, эти двое оказались в собственной вселенной, где все вокруг блистает возможностью творчества. А мне остается блеклая школа Оппортьюнити – и больше ничего.

Я чуть продвигаюсь вперед по проходу.

– Так и поступи. Покажешь им, кто ты, и они не смогут сказать «нет».

Отем чуть поворачивается ко мне и улыбается. В груди моей начинают порхать бабочки.

– Дразнишь? – Она становится серьезной. – Еще не получила ответа?

Новичок толкает меня в бок, и я выпускаю письмо.

– Еще нет.

А что еще я могу ей сказать? Что у меня есть билет из этого города, о чем она так страстно мечтает? Что я даже не знаю, что с этим делать? До болезни Мама́ я бы ухватилась за этот шанс обеими руками. Но как я могу уехать теперь?

Отем никогда не поймет.

Она сочувственно подмигивает. Аша морщится.

В ряду перед нами хихикают девчонки-новички. Рядом парнишка судорожно листает учебник, а кто-то из его приятелей закатывает глаза. Все вокруг нас болтают о каникулах, уроках, зачетах. Если кто-то хочет понять Оппортьюнити – понять по-настоящему, – ему нужно попасть сюда в момент между выступлением директора Трентон и уроком. Неделя началась, и исхода нам нет, но мы начинаем ее вместе. И вскоре – надеюсь – сможем подышать свежим воздухом.

Вот только мы все двигаемся, но никто не выходит.